Зарождение понятия интеллигенция. О понятии интеллигенция. Феномен русской интеллигенции. интеллигенция русский культура революционный

Лекция 15. Русская интеллигенция

Особый интерес для теоретической интерпретации истории отечественной культуры представляет русская интеллигенция, одновременно выступающая и как своеобразный феномен культуры, с присущими ему историческими, национальными, нравственными и иными особенностями (т.е. специфический объект культурологического исследования), и как субъект культуры, ее несущий, осмысляющий и формирующий; ведь своеобразие интеллигенции состоит в единстве предмета рефлексии и самой рефлексивности как таковой, причем специализированный предмет рефлексии и органическая способность к ней не только взаимно обусловливают и стимулируют друг друга, но и принципиально совпадают в едином целостном феномене. Для понимания русской интеллигенции важно и то, что ее глубинная сущность, равно как и разнообразные поверхностные ее проявления, получившие сравнительно недавно систематическое (теоретическое и публицистическое) осмысление и объяснение (главным образом в конце XIX – начале XX веков), неразрывно связаны со всей тысячелетней историей русской культуры и имманентны ей. Таким образом, рассмотрение русской интеллигенции как феномена отечественной культуры есть в то же время осмысление всей культуры России как целого, в том числе и отдельных наиболее фундаментальных ее пластов и закономерностей.

Начнем с условной «словарной» дефиниции. Интеллигенция (лат. intelligentia, intellegentia – понимание, познавательная сила, знание; от intelligens, intellegens – умный, знающий, мысляший, понимающий) в современном общепринятом (обыденном) представлении означает общественный слой образованных людей, профессионально занимающихся сложным умственным (по преимуществу интеллектуальным) трудом. В соответствии с таким, в значительной степени социологизированным и схематизированным пониманием этого термина (сложившимся относительно поздно, в XIX веке) принято говорить сегодня, например, о творческой и научно-технической, столичной и провинциальной, дворянской и буржуазной, городской и сельской, «крепостной», «рабочей» и даже «партийной» интеллигенции как об особых социокультурных стратах (при всей условности и даже нарочитости последнего деления интеллигенции по классово-политическому признаку: ведь русская интеллигенция, например, по определению была образованием идейным и этичным, «снимавшим» в себе все социальные разделения, – отсюда ее принципиальная разночинность, причем складывавшаяся отнюдь не в XIX веке, когда возник сам термин «разночинцы», а значительно раньше, еще в Киевской Руси, когда не было самого понятия «чин», но уже появились первые русские книжники).

Генетически понятие интеллигенции является чисто культурологическим и означает прежде всего круг людей культуры, т.е. тех, чьими знаниями и мыслительными усилиями созидаются и поддерживаются ценности, нормы и традиции культуры. Не утрачивается до конца в понятии интеллигенции и его изначальный смысл, заключенный в латинском термине: понимание, знание, познавательная сила, интеллект – именно эти свойства, присущие определенной категории людей, оказываются определяющими их деятельность, ведущими в их общественном значении и социокультурном статусе, в их самосознании и престиже. Именно эти ценностно-смысловые атрибуты собственно и являются главным в характеристике «круга людей», социальной группы или социокультурной страты, называемых интеллигенцией, а не их положение среди других сословий или классов общества, которое оказывается производным от того места, которое занимают в том или ином типе общества соответствующие социокультурные ценности: знание, интеллект, понимание происходящих в обществе процессов, познавательная деятельность и т.д.

Понятие интеллигенции по своему происхождению является категорией русской культуры, и в большинство европейских языков (французский, немецкий, английский и др.) пришло из России в XIX веке. Определенным аналогом русского слова «интеллигенция» (но без значений собирательности, связанности, цельности, появившихся позднее) в западно-европейской культуре стал термин intellectuels («интеллектуалы»), хотя попытки западных деятелей культуры (например, О. де Бальзака, Ф. Гизо) ввести в обиход слова, близкие, адекватные будущему русскому понятию «интеллигенция» (франц. intelligentiels, intelligence; нем. die Intelligenz), так и не прижились. Для того чтобы понять специфически русский смысл собирательного понятия «интеллигенция», важно понять его исходную семантику, саму логику его формирования в русской культуре. Во второй четверти XVIII века склонный к учености В.К. Тредиаковский переводил латинское слово intelligentia как «разумность»; позже профессор Петербургского университета А.И. Галич, один из учителей Пушкина в Царскосельском лицее, в «Опыте философского словаря» (1819) объяснял понятие интеллигенции в шеллингианском духе как «разумный дух» и «высшее сознание». В аналогичном, философском смысле употребляли слово «интеллигенция» еще и в 1850 – 60-е гг. такие разные, во многом взаимоисключающие деятели отечественной культуры, как демократы Н.П. Огарев и Н.Г. Чернышевский, аристократы князь В.Ф. Одоевский и князь П.А. Вяземский и др. Традиция отвлеченно-философского толкования интеллигенции оказалась прочно укорененной в русской культуре и была в значительной мере распространена на круг образованных людей, причастных «высшему сознанию» и «разумному духу», определенно связанных с философствованием и научно-теоретической деятельностью.

Несомненно, что на формирование понятия интеллигенции как интеллектуальной элиты общества в первой половине XIX века оказала сильное влияние классическая немецкая философия, увлечение которой, особенно Шеллингом, а также Фихте и позднее Гегелем, становилось престижным и модным в образованных слоях русского общества. Мало кто из русских мыслителей первой трети XIX века прошел мимо Шеллинга: Д.М. Велланский, А.И. Галич, М.Г. Павлов, М.П. Погодин, С.П. Шевырев, И.В. Киреевский, А.С. Хомяков, А.И. Кошелев, Д.В. Веневитинов, В.К. Кюхельбекер, П.Я. Чаадаев, Н.В. Станкевич, В.Ф. Одоевский, Ф.И. Тютчев начинали как правоверные шеллингианцы; многие слушали лекции самого Шеллинга, общались с ним и состояли в переписке. Из шеллингианского «любомудрия» (русская калька греческого термина «философия») вышли все представители русской интеллигенции 1830–1850-х гг. – и западники, и славянофилы, и консерваторы, и либералы, а косвенно и радикалы (многие декабристы, позднее В.Г. Белинский и М.А. Бакунин).

Конечно, немецкое философствование переводилось на русский язык, а вместе с тем – на язык русской культуры. В немецкой философской традиции понятие «интеллигенция», пришедшее из средневековой латыни и неоплатонической схоластики, имело значение отвлеченной философской категории – в одном ряду с понятиями «дух», «разум», «интеллект», «сознание», «мыслящая субстанция» и т.п. На русской почве это понятие конкретизировалось и «заземлилось» (прежде всего в силу неразвитости в истории русской культуры специализированной области философии): носители философского разума, духа и были этой самой «мыслящей субстанцией». Неудивительно, что, с одной стороны, многие важные оттенки значения слова «интеллигенция» в русском языке явно имели философско-идеалистическое происхождение и генетически восходили к категориям немецкой философской культуры; с другой же – при переводе на язык русской культуры происходили различные упрощения, конкретизации, «забытовление» чисто философских категорий. Спускаясь с философских «небес» мыслящего духа, европейская философия на русской почве обретала образно-метафорические и социально-практические эквиваленты: небожители-философы становились любомудрами, т.е. любителями мудрости, мудрецами-любителями; мыслящая субстанция превратилась в крут людей, являющихся мыслителями, точнее практическими «работниками мысли», по роду службы занимающихся, так сказать, субстанцированием мысли. Да и сам разум (нем. Vernunft) в русской интерпретации снижался до семантики народных фразеологизмов, простых поговорок («учить уму-разуму», «ум за разум зашел» и т.п., где место разуму отводится на задворках «нормальной жизни», как, впрочем, и заблуждающемуся уму).

Во всех дефинициях начала XIX века понятие «интеллигенция» предстает как единство сознания и сознаваемых предметов, мышления и мыслимого содержания, разумного мироустройства и чистой духовности, получающей умственное, нравственное и эстетическое удовольствие как от познания разумности мира, так и самосознания, – особенно последнего (выступающего как самосозерцание разума). Сохранение этого отвлеченно-философского (неоплатонического, а затем и немецкого) смысла в слове «интеллигенция» показательно для русской (именно русской, а не античной или западно-европейской) культуры.

Так, в русском словоупотреблении Нового времени сложилось и закрепилось представление об интеллигенции как о смысловом единстве познаваемых идей и избранного сообщества разумных людей, живущих этими идеями, как о тождестве носителей высшего сознания и духовности, способных к рефлексии культуры и саморефлексии, и самих форм духовной культуры, рефлектируемых умом, – как о духовном образовании, воплощающем в себе самоценный смысл действительности, соотнесенный в самосознании с самим собой. Подобная интеллектуальная семантика экстраполировалась на представления о соответствующем сословии (классе или страте) российского общества, специализирующемся на духовном производстве, познавательной деятельности и самосознании (особенно последнем).

Не подлежит никакому сомнению, что история русской культуры неразрывно связана с историей русской интеллигенции. Интеллигенция выступала одновременно и носителем, и творцом, и теоретиком, и критиком культуры, – фактически являлась ее сосредоточием, воплощением и смыслом. Драматическая, часто трагическая судьба русской интеллигенции была не просто составной частью истории русской культуры, но как бы концентрировала в себе ее собственную судьбу, также весьма драматичную (самоданность смысла). Внутренние противоречия русской интеллигенции (включая пресловутую проблему «вины» и «беды», поднимавшуюся то А.И. Герценом в романе «Кто виноват?» и его эссеистике того же времени, то Н.Г. Чернышевским в «Русском человеке на render-vous» и романе «Что делать?», то В.И. Лениным в «Памяти Герцена» и др. статьях), очень осложнявшие ее внутреннюю жизнь, самосознание и самореализацию в деятельности, в культурном творчестве, лежали в основании ее собственного саморазвития и развития всей культуры России. Исторический опыт русской культуры откладывался в самосознании и деятельности интеллигенции, порождая соответствующие противоречия и конфликты.

Своеобразие русской интеллигенции как феномена национальной русской культуры, не имеющего буквальных аналогов среди «интеллектуалов» Западной Европы, людей, занимающихся по преимуществу умственным трудом, представителей «среднего класса», «белых воротничков» и т.д., являющееся сегодня общепризнанным (как известно, во всех словарях мира слово « интеллигенция» в близком нам смысле употребляется с пометкой: «рус.» – как специфическое образование русской истории, национальной общественной жизни). В этом отношении феномен русской интеллигенции совпадает с национальным менталитетом русской культуры и оказывается в такой же мере источником, причиной ее становления и развития, в какой и результатом, плодом истории культуры России.

Универсальность того смысла, какой заключает в себе русская интеллигенция, объясняет многообразие притязаний на представительство интеллигенции в российском обществе со стороны разных классов и сословий: дворянство и духовенство, крестьянство (в том числе даже крепостное) и городское мещанство, разночинцы и чиновники, буржуазия и рабочий класс, советская партгосноменклатура и диссиденты, техническая (ИТР) и гуманитарная интеллигенция, научная и «творческая», члены официальных творческих союзов и андеграунд. Принадлежность к интеллигенции в разные культурно-исторические эпохи была престижна по-своему, но исключительно в духовном и нравственном смысле: ни социально-политических, ни экономических, ни властных привилегий причастность к интеллигенции никогда не давала, однако продолжала являться стимулом для пополнения рядов интеллигенции даже тогда, когда наименование интеллигенции было равносильно политической неблагонадежности или оппозиционности властям, а ее материальное положение было по сравнению с другими социальными группами просто плачевным.

Долгое время считалось, что слова «интеллигенция», «интеллигент» и «интеллигентный» ввел в повседневный обиход русского языка и отечественной журналистики прозаик, критик и публицист П.Д. Боборыкин (1866), который сам объявил себя «крестным отцом» этих слов (в статьях 1904 и 1909 гг.). Писатель, использовавший еще в 1875 г. слово «интеллигенция» в философском значении: «разумное постижение действительности», в то же время определял интеллигенцию (в социальном значении) как «самый образованный, культурный и передовой слой общества», или как «высший образованный слой общества». Однако подобный смысл понятия интеллигенции выявляется сегодня в различных, и гораздо более ранних источниках. С.О. Шмидт недавно доказал, что слово «интеллигенция» впервые употребил почти в современном его значении В.А. Жуковский в 1836 г. (в контексте: «лучшее петербургское дворянство», представляющее «всю русскую европейскую интеллигенцию»). При этом не исключается влияние на мировоззрение и речь Жуковского, а также людей его круга А.И. Тургенева, тесно общавшегося и состоявшего в переписке с Шеллингом (последний сам признавал духовную близость себе своего русского корреспондента).

Показательно, что понятие интеллигенции ассоциируется у Жуковского: с принадлежностью к определенной социокультурной среде; с европейской образованностью; с нравственным образом мысли и поведением, т.е. с «интеллигентностью» в позднейшем смысле этого слова. Таким образом, представления об интеллигенции как социокультурной среде, моральном облике и типе поведения складывались в русском обществе уже в 1830-е гг., в среде Карамзина и деятелей пушкинского круга, и были связаны прежде всего с идеалами «нравственного бытия» как основы просвещения и образованности и дворянским долгом служения России. В 1860-е гг. это представление было лишь переосмыслено в новом семантическом и социальном контексте (прежде всего в связи с задачами самосознания разночинской, демократической интеллигенции, ориентированной на служение народу и непосредственно крестьянству, на общественное подвижничество, жертвенность, а затем и на самоотверженный героизм служения революции), что получило вскоре более активное и широкое распространение в обществе.

Смысловой оттенок умственного, духовного избранничества, элитарности, нравственного или философского превосходства, сознательных претензий на «высшее» в интеллектуальном, образовательном, этическом и эстетическом отношениях сохранялся в словах «интеллигенция», «интеллигентный» даже тогда (в 1860-е гг.), когда в русском обществе получили хождение взгляды на преимущественно разночинский, демократический характер, поведение и убеждения русской интеллигенции (в этом отношении последовательно противопоставляемой дворянству и аристократии), а вместе с тем появилось и ироническое, насмешливо-презрительное отношение к тем «интеллигентам», которые таковыми, в сущности, не являлись, хотя претендовали на это престижное самоназвание (об этом свидетельствуют переписка В.П. Боткина, И.С. Тургенева, дневниковые записи А.В. Никитенко, В.О. Ключевского, статьи в периодической печати А.И. Герцена, П.А. Лавровского, П.Д. Боборыкина, «Толковый словарь живого великорусского языка» В.И. Даля, лексика Л.Н. Толстого, И.А. Гончарова и др.).

Фактически с этого времени ведет свое начало борьба среди интеллигенции за отделение подлинных ценностей интеллигенции от мнимых, действительных представителей интеллигенции и ее внешних подражателей, за «чистоту рядов» интеллигенции, кристаллизацию ее норм, традиций, идеологии. Интеллигенция сама осуществляла различение и разделение смыслов интеллигенции, постоянно вступая в смысловое соотношение с самой собой в процессе исторического саморазвития и саморефлексии и стремясь к своему качественному самосовершенствованию, интенсивному саморазвитию и росту. Это и полемика западников и славянофилов, и взаимоотношения консерваторов, либералов и радикалов, и первые конфронтации «естественников» и гуманитариев, представителей религиозно-философской мысли и атеизма, науки и искусства и т.п. Речь шла именно о духовном, ценностно-смысловом превосходстве интеллигенции над другими слоями и классами общества, в том числе, например, над дворянством (отличавшимся знатностью рода, исторической генеалогией, политико-правовыми и экономическими привилегиями), над буржуазией (выделяющейся своим богатством, предпринимательской инициативой, практичностью, подчас нравственной неразборчивостью в отношении используемых средств финансово-экономического самоутверждения в обществе) и над крестьянством (составляющим основную массу российского населения, живущим своим трудом и воплощающим собою народ как основную силу истории, но в большинстве случаев неспособным подняться до осмысленного и словесно оформленного образа жизни, до сознательного протеста и научного мировоззрения). Смысл духовного избранничества интеллигенции тем самым оказывался тесно связанным не только с усилением социальной дифференциации общества и разложением четкой сословно-классовой структуры феодального (или близкого ему) общественно-политического строя (прежде всего – с возникновением типично российского явления разночинства, т.е. с утратой сословиями и классами России своих смысловых и социальных границ и возникновением смешанных, маргинальных групп и слоев общества), но и с традицией наивно-просветительских представлений о поступательном характере социально-экономического, политического и культурного прогресса, о непосредственной детерминированности исторического развития появлением и распространением философских, политических, нравственных и эстетических идей, продуцируемых носителями высшего Разума – мыслителями, писателями, деятелями культуры.

Отсюда легко объяснимые притязания интеллигенции на выражение высшего исторического и нравственного смысла социальной действительности, на понимание и формулирование объективных закономерностей социокультурного развития, на выражение «гласа народа», изъявление национальной воли, непосредственное созерцание истины, не наблюдаемой остальными представителями общества. Эти интенции русской интеллигенции при всей их этической и социально-психологической самобытности, несомненно, содержат в себе многие смысловые атрибуты философской категории интеллигенции, почерпнутые отечественными мыслителями из классической немецкой философии – у Фихте, Шеллинга, Гегеля. Правда, апология народа и стремление быть выразителем его интересов, стать голосом его мысли и чувства, подвигнуть его собственной силой убеждения на практическое (созидательное или разрушительное) действие – все это чисто русская семантика представлений об интеллигенции и ее общественной, национально-исторической миссии.

Особняком среди идеологов русской интеллигенции (Белинский, Добролюбов, Чернышевский, Писарев, Михайловский и др.) стоит К.Н. Леонтьев, открыто выступающий не только против интеллигентских идеалов и нравственного авторитета интеллигенции, но и против самой идеи «сближения ее с народом» (которой не были чужды ни Л. Толстой, ни Ф. Достоевский, ни весьма последовательные консерваторы – М.Н. Катков, К.П. Победоносцев и др.). За этим парадоксальным суждением Леонтьева стало, с одной стороны, признание культурной силы интеллигенции, способной «заразить» народ «чуждым», европейским влиянием, повести его за собой пагубным путем, вовлечь в революцию; с другой – констатация низкой культурной ценности духовного содержания русской интеллигенции как вторичного, подражательного, нетворческого продукта, тяготеющего к уравнительности, пошлому благополучию.

По К. Леонтьеву получается, что русская интеллигенция как социальная субстанция органически и глубоко отчуждена от интеллигенции как философской рефлексии, как мыслительной субстанции, находится с нею в трагическом противоречии. Недаром «интеллигенция» (у Леонтьева в кавычках!), т.е. сословие, класс, не тождественна интеллигенции, т.е. разумности.

Культура, по Леонтьеву, – это интерпретация знания и информации, а не сами по себе знания и информация. Культуру создает народ (несущий традицию, «мудрость веков», а потому способный к «живому» и «своеобразному», естественному осмыслению любой информации, в том числе и к культурным инновациям), а не так называемая интеллигенция (в лучшем случае лишь обремененная «массой знаний», а потому способная интерпретировать знание с помощью того же «готового» знания, т.е. вторично, формально, искусственно).

Фактически, доказывал своим читателям русский мыслитель-консерватор, интеллигенция русской действительности (в шеллингианско-гегельянском смысле) складывается и развивается в среде простого народа, а не в сознании интеллектуальной элиты; отсюда нескрываемое презрение Леонтьева к «интеллигенции», неспособной понять и выразить свою, национальную интеллигенцию, неспособной к глубокой и органической саморефлексии. (Позднее подобным же образом А. Солженицын будет презирать и обличать «образованщину», не признавая за только лишь образованной частью советского общества права быть духовной преемницей русской интеллигенции, наполненной, кроме знаний и информации, еще и пафосом идейности, ответственности, принципиальности и т.п.) «Интеллигенция» (как образованное сословие) не только удалена от подлинно национальной и самобытной интеллигенции (мыслительного содержания), но и, с этой точки зрения, способна воспринимать только «чужую», или безнациональную семантику культуры. Природа «интеллигенции», неспособной проникнуться собственной интеллигенцией, оказывается полностью извращена.

Заметим, у Леонтьева речь не идет о любви к народу интеллигенции или любви интеллигенции к народу, речь не идет о сближении интеллигенции с народом или народа с интеллигенцией в социальном, юридическом, деловом или каком бы то ни было еще отношении, речь не идет и об обучении или подражании одних другим. Образованное сословие призвано лишь «восстановить» и утонченно «развить» ту самобытную, но «загрубелую» в «бедных руках» национальную интеллигенцию, которая бессознательно живет в простом народе, выражая его безусловное понимание действительности, притом свое, неповторимо своеобразное понимание любой действительности.

В некотором смысле еще более парадоксальным, нежели концепция почвенника и реакционера К.Н. Леонтьева, было объяснение феномена русской интеллигенции западником и либералом В.О. Ключевским. Парадоксальность «Мыслей об интеллигенции», записанных великим русским историком в 1897 г., состоит в том, что русская интеллигенция, осмысленная им с позиций, во всем противоположных леонтьевским, также воспринимается как явление негативное, ущербное, в корне расходящееся со своим назначением и названием. Если, по Ключевскому, назначение интеллигенции – понимать окружающее, действительность, свое положение и свой народ, то приходится признать, что русская интеллигенция именно этого-то своего назначения не выполнила и своего названия не оправдала.

Русское национальное самосознание, по мысли Ключевского, складывалось у образованных и просвещенных представителей русской нации либо как заимствованная, «чужая» интеллигенция, неадекватная окружающей действительности; либо как искусственное, вынужденное явление, вызванное к жизни разгулом насилия или внешними потрясениями, т.е. неинтеллигенция (мыслительное образование, лишенное органичности и возникшее внезапно, спонтанно, а не в результате духовного саморазвития).

Коренная проблема русской интеллигенции, как ее представлял Ключевский, заключается в том, что в сознании образованных русских людей складывается неразрешимое противоречие между знанием и пониманием действительности, между знанием и его применением на практике, между обыденным сознанием, ориентирующимся на традицию, и разумом, требующим понимания своих целей и задач, между верой в догматы и авторитеты и мышлением, рациональным по своей природе. Это сквозное противоречие русской интеллигенции, как его трактует В. Ключевский, представляет собой форму отчуждения интеллигенции как социальной субстанции от интеллигенции как мыслящей субстанции, в результате чего осознание действительности становится формальным, не углубляющимся в содержательные ценностно-смысловые пласты реальности, не проникающим в сущность бытия.

Начиная с 1880-х гг. (фактически накануне и особенно после акта цареубийства 1 марта 1881 г.), в российском образованном обществе складывается новый этап в смыслоразличении интеллигенции. Независимо друг от друга А. Волынский в цикле статей, в дальнейшем объединенных в книге «Русские критики», В. Розанов в цикле статей о наследстве 60-х и 70-х годов («Московские ведомости» 1891–1892 гг.) и Д. Мережковский в публичной лекции «О причинах упадка и о новых течениях русской литературы» (1892 г., вышла в свет отдельной брошюрой в следующем, 1893 г.) поставили вопрос об ограниченности политических и нравственных идеалов интеллигентов «шестидесятников», об ущербности их материалистической и атеистической философии, представляющей человека не целью, а средством общественного развития. Критикуемые, с точки зрения «вечных истин», взгляды позднего Белинского, Чернышевского, и Добролюбова, Писарева и др., слывших в общественном мнении мучениками в борьбе за идею, борцами за освобождение народа, смелыми новаторами-вольнодумцами, предстали в трактовке мыслителей Серебряного века опасными упрощениями и заблуждениями, дилетантизмом в науке и философии, тенденциозной пропагандой, граничащей с политической демагогией, т.е. как огромный соблазн для российского общества.

С этого времени интеллигенция, как и ее духовные вожди, стали рассматриваться в русской культуре как своего рода интеллектуальное «сектантство», характеризующееся специфической идеологией и моралью, особым типом поведения и бытом, физическим обликом и радикальным умонастроением, неотделимым от идейно-политической нетерпимости. Соответствующий облик интеллигенции сложился в результате ее идейного противостояния (в лице радикально настроенных поборников демократии в России) русскому самодержавию. Интеллигенция ассоциировалась уже не с аккумуляцией всех достижений отечественной и мировой культуры, не с концентрацией национального духа и творческой энергии, а скорее с политической «кружковщиной», с подпольной, заговорщицкой деятельностью, этическим радикализмом, тяготеющим к революционности (вплоть до террора), пропагандистской активностью и «хождением в народ». Принадлежность к интеллигенции тем самым означала не столько духовное избранничество и универсальность, сколько политическую целенаправленность – фанатическую одержимость социальными идеями, стремление к насильственному переустройству мира в духе книжно-утопических идеалов, готовность к личным жертвам во имя народного блага.

Введение

интеллигенция русский культура революционный

Тема русской интеллигенции настолько обширна, интересна и значима, но несмотря на ее глубину и историческую значимость она мало изучаема у нас сейчас. Российская интеллигенция: что она собой представляет, когда появилась и какова ее роль - эта проблема стала в последнее время одной из актуальных в исследовании истории России. Появилось даже обозначение данного русла исследований - интеллигентоведение. Интеллигенция в истории России играла и играет немаловажную роль. Она творит и транслирует материальные и духовные ценности, является важной составной частью историко-культурного процесса в России, полная характеристика которого невозможна без ее изучения. Особый интерес для интерпретации сущности интеллигенции имеет тот факт, что интеллигенция - своеобразный феномен русской культуры. Рассмотрение русской интеллигенции как феномена отечественной культуры, как пишет И.В.Кондаков, «есть в то же время осмысление всей русской культуры как архитектонического целого, в том числе и отдельных наиболее фундаментальных ее пластов и закономерностей».

Лейтмотивом современности стали разговоры о потере духовности, снижении культурного уровня населения России. И как результат - обращение к исторической миссии российской интеллигенции, восприятие ее как потенциала культурного возрождения.

Сегодняшняя духовно-практическая ситуация во многом близка к ситуации начала 19 века. Русский народ, как и тогда перед ответственным выбором: открыть ли новую эпоху российского процветания, в том числе и процветания российской духовной культуры или снова оказаться во мраке, обрекающем народ на забвение великих и славных традиций и на беспомощность в практических делах.

«Историческая оглядка дает и понимание лучшее» .

Столь отдаленные во времени споры прежних поколений, так близки нам содержательно теперь. Мы пристально вглядываемся, как и тогда в существование духовных альтернатив и их реальных перспектив сегодняшнего дня, дабы не повторить вновь исторических ошибок.

Русскую интеллигенцию можно рассматривать как интеллигенцию отдельных кружков, групп, времени, а можно и жизнь отдельных выдающихся людей. Я же ставлю своей целью осветить тему русской интеллигенцию в целом, ее развитие, роль в жизни и судьбе России, путь, который она прошла и ошибки, которые совершала. Объектом моего исследования является интеллигенция, как феномен русского общества, а предметом выступает деятельность и роль интеллигенции в самоопределении российского общества, становлении и развитии духовной культуры. Обобщив всю информацию, которую я получил из различных источников.

Зарождение понятия интеллигенция. О понятии интеллигенция. Феномен русской интеллигенции

По опросам слово "интеллигенция", как выяснилось, хорошо знакомо двум третям (66%) опрошенных россиян, и еще 30% - слышали его; лишь 1% сказали, что впервые услышали это слово от интервьюера.

Раскрывая свое понимание того, что такое "интеллигенция", россияне в ответах на соответствующий открытый вопрос не столько характеризовали ее как общественный слой с определенными социальными функциями, сколько описывали черты, атрибуты людей, которых они считают интеллигентными. Чаще всего при этом речь шла об уме и образованности таких людей, а также о воспитанности, хороших манерах. Так, самые распространенные высказывания (40%) касались образования, "грамотности": "имеют дипломы"; "широко образованный"; "грамотный человек"; "люди с высшим образованием". 10% участников опроса заявляют, что интеллигентным людям присущ ум: "высокоинтеллектуальный, развитый человек". Еще 5% респондентов описывают интеллигенцию как людей эрудированных, начитанных: "кто читает умные книжки"; "человек-универсал, знает понемногу обо всем и ни о чем конкретно".

Почти четверть респондентов (24%) говорили о вежливости, присущей, по их мнению, интеллигенции: "который держит себя в рамках приличия"; "воспитан, тактичен"; "следует этикету..." Некоторые акцентировали внимание на чистой, литературной речи: "без матов обращение"; "культурные, не ругаются вульгарными словами".

Вместе с тем значительная часть респондентов (14%) подчеркивали значение моральных качеств - прежде всего таких, как порядочность и справедливость (7%): "правильный"; "человек слова, порядочность"; "честь и совесть"; "справедливый". 3% участников опроса говорят, что интеллигенция - это добрые, отзывчивые люди: "отзывчивый к проблемам окружающих"; "обходительный, внимательный"; "доброжелательный и правильно относится к людям". Были высказаны и мнения (2%) о духовности, нравственности интеллигенции. Столько же россиян утверждают, что интеллигенция - это общественно активные люди, патриоты. В таких ответах можно усмотреть отголоски представлений об особом этическом кодексе интеллигенции, о ее социальной миссии.

У 23% участников опроса это понятие связано прежде всего с категорией "культурности": "высокая культура в истинном значении этого слова"; "внутренняя культура". По всей видимости, такие характеристики являются "комплексными", касающимися и моральных качеств, и интеллектуальных достоинств, и манеры поведения.

Те участники опроса, кто пытался говорить об интеллигенции как социальной группе, чаще всего отождествляли ее с определенным родом занятий или профессией. Так, 5% респондентов указали на связь интеллигенции с умственным, творческим трудом: "это не рабочие"; "люди творческих специальностей"; "люди интеллектуального труда". 6% участников опроса называли конкретные профессии, в которых заняты, по их мнению, интеллигентные люди: "это человек, который занимается наукой"; "врачи, инженеры, учителя, художники, артисты"; "государственные служащие"; "писатели, преподаватели"; "профессора"; "они чаще либо учат, либо танцуют". Немногие (4%), описывая интеллигенцию, определяли ее как социальный слой или, как говорили в советское время, "прослойку" общества: "прослойка общества"; "определенный слой населения, верхушка"; "это особый класс, особая прослойка у нас в России". И все же 66% респондентов думают, что интеллигенция существует и в других странах, и только 13% склонны считать ее исключительно российским явлением.

Смотря на итоги опроса, получается, что сейчас ни кто точно не знает что такое интеллигенция, и точного определения ни кто сказать не может.

Что же такое русская интеллигенция? В разное время термин интеллигенция понимался по-разному. Перед тем, как дать свое понимание интеллигенции, приведу несколько примеров определения этого термина. Интеллигенция от латинского, образованные, умственно развитые классы общества, живущие интересами политики, литературы и искусств. Интеллигент - просвещенный человек, принадлежащий к классу интеллигенции.

Таково понятие интеллигенции в широком смысле

Дать какое-то общее понятие русской интеллигенции, и ее возникновения довольно сложно, потому что и у историков и у интеллигентов мнения по этому вопросу расходятся. Известный русский литературовед говорил: «Термин интеллигенция я беру в самом широком и в самом определенном смысле: интеллигент - это все образованное общество; в ее состав входят все, кто так или иначе, прямо или косвенно, активно или пассивно принимает участие в умственной жизни страны. Интеллигенция есть мыслящая среда, где вырабатываются умственные блага, так называемые «духовные ценности». Они многочисленны и разнообразны, и мы классифицируем их под рубриками: наука, философия, искусство, мораль и т.д. По самой своей природе эти блага или ценности не имеют объективного бытия вне человеческой психики». Другой русский деятель дал следующее определение: «Интеллигенция есть эстетически - антимещанская, социологически - внесословная, преемственная, группа, характеризуемая творчеством новых форм и идеалов и активным проведением их в жизнь в направление к физическому и умственному, общественному и личному освобождению личности». Если обратиться к словарям, там мы увидим такое определение интеллигенции: «Интеллигенция - общественный слой людей, профессионально занимающихся умственным, преимущественно сложным творческим, трудом, развитием и распространением культуры.

Возникновение термина «Русская интеллигенция»

Известный русский мыслитель Федотов, говорил, что «интеллигенция это неповторимое явление русской истории, неповторима не только «русская», но и вообще «интеллигенция». Как известно, то слово, т. е. понятие, обозначаемое им, существует лишь в нашем языке».

Так, как для меня позиция Федотова, по отношению к интеллигенции наиболее близка, я буду опираться на его идеи.

«Правильно определить вещь - значит почти разгадать ее природу». Трудность - и немалая - в том, чтобы найти правильное определение. В нашем случае мы имеем дело с понятием историческим, т. е. с таким, которое имеет долгую жизнь, «живую», а не только мыслимую. Оно создано непотребностью научной классификации, а страстными - хотя идейными - велениями жизни.

Обращаясь к «канону» русской интеллигенции, мы сразу же убеждаемся, что он не способен подарить нам готовое, «каноническое» определение. Каждое поколение интеллигенции определяло себя по-своему, отрекаясь от своих предков и начиная - на десять лет - новую эру. Можно сказать, что столетие самосознания русской интеллигенции является ее непрерывным саморазрушением. Никогда злоба врагов не могла нанести интеллигенции таких глубоких ран, какие наносила себе она сама, в вечной жажде самосожжения. За идеалистами - «реалисты», за «реалистами» - «критически мыслящие личности» - «народники», за народниками - марксисты - это лишь один основной ряд братоубийственных могил.

Прежде всего, ясно, что интеллигенция - категория не профессиональная. Это не «люди умственного труда». Иначе была бы непонятна ненависть к ней, непонятно и ее высокое самосознание. Приходится исключить из интеллигенции всю огромную массу учителей, телеграфистов, ветеринаров и даже профессоров. Сознание интеллигенции ощущает себя почти, как некий орден, хотя и не знающий внешних форм, но имеющий свой неписаный кодекс - чести, нравственности,- свое призвание, свои обеты. Нечто вроде средневекового рыцарства, тоже не сводимого к классовой, феодально-военной группе, хотя и связанное с ней, как интеллигенция связана с классом работников умственного труда.

«Интеллигенция скорее напоминает монашеский орден или религиозную секту, со своей особой моралью, очень нетерпимой, со своим обязательным миросозерцанием, со своими особыми нравами обычаями…»

Есть в истории русской интеллигенции основное русло - от Белинского, через народников к революционерам наших дней. Думаю, не ошибемся, если в нем народничеству отведем главное место. «Народники так умно рассуждают об основах своей жизни, что кажется, то, на чем они сидят, умнее того, чем они рассуждают о том». Никто, в самом деле, столько не философствовал о призвании интеллигенции, как именно народники. В этот основной поток втекают разные ручьи, ничего общего с народничеством не имеющие, которые говорят о том, что интеллигенция могла бы идти и под другими знаменами, не переставая быть сама собой. Вдумаемся, что объединяет все эти имена: Чаадаева, Белинского, Герцена, Писарева, Короленко - и мы получим ключ к определению русской интеллигенции.

У всех этих людей есть идеал, которому они служат и которому стремятся подчинить всю жизнь: идеал достаточно широкий, включающий и личную этику и общественное поведение; идеал, практически заменяющий религию но по происхождению отличный от нее. Идеал коренится в «идее», в теоретическом мировоззрении, построенном рассудочно и властно прилагаемом к жизни, как ее норма и канон. Эта «идея» не вырастает из самой жизни, из ее иррациональных глубин, как высшее ее рациональное выражение.

Говоря простым языком, русская интеллигенция «идейна» и «беспочвенна». «Идейность есть особый тип рационализма, этически окрашенный. В идее сливается правда-истина и правда-справедливость». Последняя является теоретически производной, но жизненно, несомненно, первенствующей. Этот рационализм весьма далек от подлинной философской ratio. К чистому познанию он предъявляет поистине минимальные требования. Чаще всего он берет готовую систему «истин», и на ней строит идеал личного и общественного поведения.

«Беспочвенность» вытекает уже из нашего понимания идейности, отмежевывая ее от других, органических форм идеализма. Беспочвенность есть отрыв: от быта, от национальной культуры, от национальной религии, от государства, от класса, от всех органически выросших социальных и духовных образований. Конечно, отрыв этот может быть лишь более или менее полным. В пределе отрыв приводит к нигилизму, уже не совместимому ни какой идейностью.

Итак, исходя из выше сказанного, можно подвести интеллигенцию к более точному определению: русская интеллигенция есть группа, движение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей.

Россия в допетровское время

Для рассмотрения интеллигенции в допетровское время, я решил опираться на исследования Бердяева, так как, на мой взгляд, его мысли наиболее подходящие для описания этого периода.

Русский народ по своей душевной структуре народ восточный. Россия - христианский Восток, который в течение двух столетий подвергался сильному влиянию Запада и в своем верхнем культурном слое ассимилировал всё западные идеи. Историческая судьба русского народа была несчастной и страдальческой, и развивался он катастрофическим темпом, через прерывность и изменение типа цивилизации. В русской истории, вопреки мнению славянофилов, нельзя найти органического единства. Слишком огромными пространствами приходилось овладевать русскому народу, слишком велики были опасности с Востока, от татарских нашествий, от которых он охранял и Запад, велики были опасности и со стороны самого Запада. Неверно было бы сказать, что Россия страна молодой культуры, недавно еще полу-варварская. В известном смысле Россия страна старой культуры. В киевской России зарождалась культура более высокая, чем в то время на Западе: уже в XIV веке в России была классически-совершенная иконопись и замечательное зодчество. Московская Россия имела очень высокую пластическую культуру с органически целостным стилем, очень выработанные формы быта. Это была восточная культура, культура христианизированного татарского царства. Московская культура вырабатывалась в постоянном противлении латинскому Западу и иноземным обычаям. «Но в Московском царстве очень слаба и не выражена была культура мысли. Московское царство было почти безмысленным и безсловесным, но в нем было достигнуто значительное оформление стихии, был выраженный пластический стиль, которого лишена была Россия петровская, Россия пробудившейся мысли и слова. Россия мыслящая, создавшая великую литературу, искавшая социальной правды, была разорванной и бесстильной, не имела органического единства».

Противоречивость русской души определялась сложностью русской исторической судьбы, столкновением и противоборством в ней восточного и западного элемента. Душа русского народа была формирована православной церковью, она получила чисто религиозную формацию. Но в душе русского народа остался сильный природный элемент, связанный с необъятностью русской земли, с безграничностью русской равнины. У русских "природа", стихийная сила, сильнее чем у западных людей, особенно людей самой оформленной латинской культуры. Элемент природно-языческий вошел и в русское христианство. В типе русского человека всегда сталкиваются два элемента - первобытное, природное язычество, стихийность бесконечной русской земли и православный, из Византии полученный, аскетизм, устремленность к потустороннему миру.

После падения Византийской империи, второго Рима, самого большого в мире православного царства, в русском народе пробудилось сознание, что русское, московское царство остается единственным православным царством в мире и что русский народ единственный носитель православной веры. Инок Филофей был выразителем учения о Москве, как Третьем Риме.

Но религиозная идея царства вылилась в форму образования могущественного государства, в котором церковь стала играть служебную роль. Московское православное царство было тоталитарным государством. Иоанн Грозный, который был замечательным теоретиком самодержавной монархии, учил, что царь должен не только управлять государством, но и спасать души.

Когда при патриархе Никоне начались исправления ошибок в богослужебных книгах по греческим образцам и незначительные изменения в обряде, то это вызвало бурный протест народной религиозности. В XVII веке произошло одно из самых важных событий русской истории - религиозный раскол старообрядчества. Ошибочно думать, что религиозный раскол был вызван исключительно обрядоверием русского народа, что в нем борьба шла исключительно по поводу двуперстного и трехперстного знамения креста и мелочей богослужебного обряда. В расколе была и более глубокая историософическая тема. Вопрос шел о том, есть ли русское царство истинно православное царство, т.е. исполняет ли русский народ свое мессианское призвание. Конечно, большую роль тут играла тьма, невежество и суеверие, низкий культурный уровень духовенства и т.п. Но не этим только объясняется такое крупное по своим последствиям событие, как раскол. В народе проснулось подозрение, что православное царство, Третий Рим, повредилось, произошла измена истинной веры, Государственной властью и высшей церковной иерархией овладел антихрист. Народное православие разрывает с церковной иерархией и с государственной властью. Истинное православное царство уходит под землю. С этим связана легенда о Граде Китеже, скрытом под озером. Народ ищет Град Китеж. Возникает острое апокалиптическое сознание в левом крыле раскола, в так называемом беспоповстве. Раскол делается характерным для русской жизни явлением. Так и русская революционная интеллигенция XIX века будет раскольничьей и будет думать, что властью владеет злая сила. И в русском народе и в русской интеллигенции будет искание царства, основанного на правде. В видимом царстве царит неправда. В Московском царстве, сознавшим себя третьим Римом, было смешение царства Христова, царства правды, с идеей могущественного государства, управляющего неправдой. Раскол был обнаружением противоречия, был последствием смешения. Но народное сознание было темным, часто суеверным, в нем христианство было перемешано с язычеством. Раскол нанес первый удар идее Москвы, как Третьего Рима. Он означал неблагополучие русского мессианского сознания. Второй удар был нанесен реформой Петра Великого.

Таким образом, мы видим, что как таковой, интеллигенции в допетровское время, не было, главным тогда было христианство и иконописание.

Развитие русской интеллигенции. Влияние Петра I на судьбу русской интеллигенции

«На весь XVIII век и шире - петербургский период русской истории - ложится одна гигантская тень - Петра Великого - императора-реформатора. И пусть он действовал в том направлении, которое вполне определилось при его отце, пусть его реформы рождены самой логикой исторического развития XVII в....- всё равно нельзя отрицать, что именно Пётр стал создателем новой России». По мнению Федотова, по-настоящему, как широкое общественное течение, интеллигенция рождается с Петром. Конечно, характеристика «беспочвенности» неприменима к титану, поднявшему Россию на своих плечах; да и «идейность» не выражает пафоса его дела - глубоко практического, государственного, коренившегося в исторической почве и одновременно в потребностях исторического дня. Но интеллигенция - детище Петрово, законно взявшее его наследие.

Сейчас мы с ужасом и отвращением думаем о том сплошном кощунстве и надругательстве, каким преломилась в жизни Петровская реформа. Церковь ограблена, поругана, лишена своего главы и независимости. Епископские кафедры раздаются протестантствующим царедворцам, веселым эпикурейцам и блюдолизам. К надругательству над церковью и бытом прибавьте надругательство над русским языком, который на полстолетия превращается в безобразный жаргон. Опозорена святая Москва, ее церкви и дворцы могут разрушаться, пока чухонская деревушка обстраивается немецкими палатами и церквами никому неизвестных, календарных угодников, политическими аллегориями новой Империи. Не будет преувеличением сказать, что весь духовный опыт денационализации России, предпринятый Лениным, бледнеет перед делом Петра.

Петру удалось на века расколоть Россию: на два общества, два народа, переставших понимать друг друга. Разверзлась пропасть между дворянством и народом - та пропасть, которую пытается завалить своими трупами интеллигенция XIX в. Отныне рост одной культуры, импортной, совершается за счет другой - национальной. Школа и книга делаются орудием обезличения, опустошения народной души.

Значит ли это, что мы отвергаем дело Петра? Империю, созданную им. Где русский гений впервые вышел на пространства всемирной истории, и с какой силой и правом утвердил свое место в мире.

Людям, которые готовы проклясть империю и с легкостью выбросить традиции русского классицизма, венчаемого Пушкиным, следует напомнить одно. Только Петербург расколол пленное русское слово, только он снял печать с уст православия. Для всякого ясно, что не только Пушкин, но и Толстой и Достоевский немыслимы без школы европейского гуманизма, как немыслим он сам без классического предания Греции. Ясно и то, что в Толстом и Достоевском впервые на весь мир прозвучал голос допетровской Руси, христианской и даже, может быть, языческой, как в Хомякове и в новой русской богословской школе впервые, пройдя искус немецкой философии и католической теологии, осознает себя дух русского православия.

Как примирить это с нашей схемой сосуществования. Двух культур? Для всех ясно, что эта схема откровенно «схематична». Действительность много сложнее, и даже в XVIII в. русское барство, особенно в нижних слоях его, много народнее, чем выглядит на старинных портретах и в биографиях вельмож.век затянулся чуть не до дней Екатерины. Обе культуры живут в состоянии интрамолекулярного взаимодействия. Начавшись революционным отрывом от Руси, двухвековая история Петербурга есть история медленного возвращения. Перемежаясь реакциями, но все с большей ясностью и чистотой звучит русская тема в новой культуре, получая водительство к концу XIX в. И это параллельно с неуклонным распадом социально-бытовых устоев древнерусской жизни и выветриванием православно-народного сознания. Органическое единство не достигнуто до конца, что предопределяет культурную разрушительность нашей революции. Ленин, в самом деле, через века откликается Петру, открывая или формулируя отрыв от русской культуры впервые к культуре приобщающихся масс.

Вглядимся в интеллигенцию первого столетия. Для нас она воплощается в сонме теперь уже безымянных публицистов, переводчиков, сатириков, драматургов и поэтов, которые, сплотившись вокруг трона, ведут священную борьбу с «тьмой» народной жизни. Они перекликаются с Вольтерами и Дидеротами, как их венценосная повелительница, или ловят мистические голоса с Запада, прекраснодушествуют, ужасаются рабству, которое их кормит, тирании, которой не видят в позолоченном абсолютизме Екатерины. Над этой толпой возвышаются головы истинных подвижников просвещения, писателей, уже рвущихся к народности, Фонвизиных, Новиковых, масонов. Но что единит их всех, так это культ империи: неподдельный восторг перед самодержавием. Нельзя забыть в оценке русской интеллигенции, что она целое столетие делала общее дело с монархией. Выражаясь упрощенно, она целый век шла с царем против народа, прежде чем пойти против царя и народа (1825-1881) и, наконец, с народом против царя (1905-1917).

С мнением Федотова, я полностью согласен, ведь именно с Петром который открыл окно в Европу, появилась настоящая русская интеллигенция, не похожая на западную, но воспитанная его учением, до Петра, как уже говорилось выше, Россия была религиозной, что сильно мешало породить русскую интеллигенцию.

Первым представителем русской интеллигенции, с точки зрения Бердяева, был Радищев, он предвосхитил и определил ее основные черты. Когда Радищев в своем «Путешествии из Петербурга в Москву» написал слова: «Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человечества уязвлена стала», - русская интеллигенция родилась. Радищев - самое замечательное явление в России XVIII в. У него можно, конечно, открыть влияние Руссо и учение об естественном праве. Он замечателен не оригинальностью мысли, а оригинальностью своей чувствительности, своим стремлением к правде, к справедливости, к свободе. Он был тяжело ранен неправдой крепостного права, был первым его обличителем, был одним из первых русских народников. Он был многими головами выше окружавшей его среды. Он утверждал верховенство совести. «Если бы закон, - говорит он, - или государь, или какая бы то ни было другая власть на земле принуждали тебя к неправде, к нарушению долга совести, то будь непоколебим. Не бойся ни унижения, ни мучений, ни страданий, ни даже самой смерти». Радищев очень сочувствовал французской революции, но он протестует против отсутствия свободы мысли и печати в разгар французской революции. Он проповедует самоограничение потребностей, призывает утешать бедняков. Радищева можно считать родоначальником радикальных революционных течений в русской интеллигенции. Главное у него не благо государства, а благо народа. Судьба его предваряет судьбу революционной интеллигенции: он был приговорен к смертной казни с заменой ссылкой на десять лет в Сибирь. Поистине необыкновенна была восприимчивость и чувствительность русской интеллигенции. Русская мысль всегда будет занята преображением действительности. Познание будет связано с изменением.

Русские в своем творческом порыве ищут совершенной жизни, а не только совершенных произведений. Даже русский романтизм стремился не к отрешенности, а к лучшей действительности. Русские искали в западной мысли прежде всего сил для изменения и преображения собственной неприглядной действительности, искали прежде всего ухода из настоящего. Они находили эти силы в немецкой философской мысли и французской социальной мысли. Пушкин, прочитав «Мертвые души», воскликнул: «Боже, как грустна наша Россия!» Это восклицала вся русская интеллигенция, весь XIX в. И она пыталась уйти от непереносимой грусти русской действительности в идеальную действительность. Этой идеальной действительностью была или допетровская Россия, или Запад, или грядущая революция. Русская эмоциональная революционность определялась этой непереносимостью действительности, ее неправдой и уродством. При этом переоценивалось значение самих политических форм. Интеллигенция была поставлена в трагическое положение между империей и народом. Она восстала против империи во имя народа. Россия к XIX в. сложилась в огромное мужицкое царство, скованное крепостным правом, с самодержавным царем во главе, власть которого опиралась не только на военную силу, но также и на религиозные верования народа, с сильной бюрократией, отделившей стеной царя от народа, с крепостническим дворянством, в средней массе своей очень непросвещенным и самодурным, с небольшим культурным слоем, который легко мог быть разорван и раздавлен. Интеллигенция и была раздавлена между двумя силами - силой царской власти и силой народной стихии. Народная стихия представлялась интеллигенции таинственной силой. Она противополагала себя народу, чувствовала свою вину перед народом и хотела служить народу. Тема «интеллигенция и народ» чисто русская тема, мало понятная Западу. Во вторую половину века интеллигенции, настроенной революционно, пришлось вести почти героическое существование, и это страшно спутало ее сознание, отвернуло ее сознание от многих сторон творческой жизни человека, сделало ее более бедной. Народ безмолвствовал и ждал часа, когда он скажет свое слово. Когда этот час настал, то он оказался гонением на интеллигенцию со стороны революции, которую она почти целое столетие готовила.

Влияние декабристов на развитие Русской интеллигенции

Восстание декабристов 14 декабря 1825 года, почти не заметное событие в политической истории русского государства, но зато в истории русской интеллигенции это событие сыграло огромную переломную роль. В оценке этого тяжелого для обеих сторон разрыва нельзя забывать, что интеллигенция начала XIX в., осталась верной себе и традиции Петра. Не она первая изменяет монархии, монархия изменяет своей просветительной миссии. Перепуг Екатерины, Шешковский, гибель Радищева и Новикова - в этом русская интеллигенция неповинна. Она с ужасом встретила восстание крестьянства при Пугачеве и безропотно смотрела на его подавление.

Декабристы были людьми XVIII в., по всем своим политическим идеям, по своему социальному оптимизму, как и по форме военного заговора, в которую вылилась их революция. Целая пропасть отделяет их от будущих революционеров: они завершители старого века, не зачинатели нового. Вдумываясь в своеобразие их портретов в галерее русской революции, видишь, до чего они, по сравнению с будущим, еще почвенны. Как интеллигенция XVIII в., они тесно связаны со своим классом и с государством. Они живут полной жизнью: культурной, служебной, светской. Они гораздо почвеннее интеллигентов типа Радищева и Новикова, потому что прежде всего офицеры русской армии, люди службы и дела, нередко герои, обвеянные пороховым дымом 12-го года. Их либерализм, как никогда впоследствии, питается национальной идеей.

Неудача их движения невольно преломляется в наших глазах его утопичностью. Ничто не доказывает, что либеральная дворянская власть была большей утопией для России, чем власть реакционно-дворянская. Не нам решать этот вопрос. Против обычного - и в революционных кругах - понимания говорит весь опыт XVIII в.

Крушение западнических идеалов заставляет монархию Николая I ощупью искать исторической почвы. Немецко-бюрократическая по своей природе, власть впервые чеканит формулу реакционного народничества: «православие, самодержавие и народность». Но дух, который вкладывается в эту формулу, менее всего народен.

Это был первый опыт реакционного народничества. С тех пор мы пережили еще русский стиль Александра III и православную романтику Николая II. Нельзя отрицать, что к XX в. познание России делает успехи, но вместе с тем глубокое падение культурного уровня дворца, спускающегося ниже помещичьего дома средней руки, делает невозможным возрождение национального стиля монархии. Она теряет всякое влияние на русское национальное творчество.

Однако нельзя забывать, что именно в Николаевские годы в поместном и служилом дворянстве, как раз накануне его социального крушения, складывается, до известной степени, национальный быт. Уродливый галлицизм преодолевается со времени Отечественной войны, и дворянство ближе подходит к быту, языку, традициям крестьянства. Отсюда возможность подлинно национальной дворянской литературы, отсюда почвенность Аксакова, Лескова, Мельникова, Толстого.

Но не забудем - и это основной, глубокий фон, на котором развертывается новая русская история - что существует церковь, прочнее монархии и прочнее дворянской культуры, церковь, связывающая в живом опыте молитвенного подвига десять столетий в одно, питающая народную стихию, поддерживающая холодно-покровительственное к ней государство,- и что церковь именно в XIX в. обретает свой язык, начинает формулировать догмат и строй православия.

И вот среди этой общей тяги к почвенности, к возвращению на родину зарождается русская интеллигенция новой формации, предельно беспочвенная, отрешенная от действительности. Ее историческая память, как и память царя, подавлена кровью мучеников: Радищевых, Рылеевых. Характерен самый уход из бюрократического Петербурга в опальную Москву, где появляются новые добровольные изгнанники: юные, даровитые, полные духовного горения,- но почти все обескровленные. С пламенностью религиозной веры, какой мы не видим у просветителей старого времени и в которой улавливаются отражения религиозной реакции Запада, юные философы утверждаются на Шеллинге, на Гегеле, как на камне вселенской церкви.

«От Шеллинга и Германии к России и православию - таков «царский путь» русской мысли». Если он оказался узкой заросшей тропинкой, виной был политический вывих русской жизни. Бурное разложение дворянской России требовало творческого руководительства власти. Монархия, поглощенная идеей самосохранения, становится тормозом, и политически активные силы, которые некогда окружали Петра, теперь готовятся к борьбе с династией. А в этой борьбе славянофилы не вожди и не попутчики. Их мир действительности, по которому они тоскуют,- в романтическом прошлом, в Руси небывалой; от России реальной их отделяет анархическое неприятие государства. В этом их право на место в истории русской интеллигенции. Но поскольку они находят или осмысливают для себя Церковь, они приобретают, в свернутом состоянии, всю Россию, прошлую и настоящую,- ту, которая уже уходит, но не ту, что рождается в грозе и буре. Утверждаясь на ней, они уходят от русской интеллигенции, которая, однако, любовно хранит память о них, почитая своими.

Шестидесятники

Вполне мыслимо было бы выводить родословную семидесятников непосредственно от людей 40-х годов: представить Белинского и Герцена спускающимися и народ и концентрирующими в социализме свою политическую веру. Но русская жизнь смеется над эволюцией и обрубает ее иной раз только для того, чтобы снова завязать порванную нить. Таким издевательством истории было вторжение шестидесятников.

Отрыв шестидесятников от почвы настолько резок что перед их отрицанием отходит на задний план идейность, и на сцену на короткий момент выступает чистый «нигилист».

По-видимому, нигилизм 60-х годов жизненно в достаточной мере отвратителен. В беспорядочной жизни коммун, в цинизме личных отношений, в утверждении голого эгоизма и антисоциальности, как и в необычайно жалком, оголенном мышлении - чудится какая-то бесовская гримаса: предел падения русской души. По крайней мере, русские художники всех направлений, от Тургенева до Лескова, от Гончарова до Достоевского, содрогнулись перед нигилистом.

В анархизме 60-х годов еще нет политической концентрации воли. Поскольку он отрицает царизм, он становится родоначальником русской революции. И в историю ее он вписывает самую мрачную страницу. «Бесы» Достоевского родились именно из опыта 60-х годов; по отношению к 70-м они являются несправедливой ложью. 60-е годы: это интернационал Бакунина, гимны топору, идеализация Разиновщины и Пугачевщины. Это второе по времени освобождение «бесов», скованных веригами православия. Всякий раз взрыв связан с отрывом от православной почвы новых слоев: дворянства с Петром, разночинцев с Чернышевским, крестьянства с Лениным. И вдруг этот бесовский маскарад, без всяких видимых оснований, обрывается в начале нового десятилетия. 1870 год - год исхода в народ - народничество.

Народничество - идеология <#"justify">Революция и интеллигенция

Люди 40-х годов и народники 70-х представляют крайние вершины русского интеллигентского сознания. Дальше начинается распад этого социологического типа, идущий по двум линиям: понижения идейности, возрастания почвенности. Русская интеллигенция агонизирует долго и бурно: она истекает кровью и настоящей, не умозрительной уже, народной революции. Интеллигенция принадлежит к тем социальным образованиям, для которых успех губителен; они до конца и без остатка растворяются в совершенном деле. Дело интеллигенции - европеизация России, заостренная, со второй половины XIX в., в революции. Победы революции наносят поэтому интеллигенции тяжкие раны. Вот даты их: 1 марта 1881 г., 17 октября 1905 г., 25 октября 1917 г. Из них уже первая смертельна.

«Жизнь интеллигенции этих десятилетий, расплющенной между молотом монархии и наковальней народа, ужасна. Она смыкает свои бездейственные ряды в подобие церкви, построенной на крови мучеников».

Новых идей до появления на сцену марксизма не поступает. Кодекс общественной этики вырабатывает мелочную систему запретительных норм, необходимых, чтобы сохранить дистанцию перед врагом, с которым нет сил бороться. Враг этот откровенно - русское государство и его власть. Умственный консерватизм навсегда остается главным признаком идейно-чистой, пассивно-стойкой русской интеллигенции в ее основном, либерально-народническом русле.

Для России и эта формация людей не бесплодна. Вытесненные из политической борьбы, они уходят в будничную культурную работу. Это прекрасные статистики, строители шоссейных дорог, школ и больниц. Вся земская Россия создана ими. Ими, главным образом держится общественная организация, запускаемая обленившейся, упадочной бюрократией. В гуще жизненной работы они понемногу выигрывают в почвенности, теряя в «идейности». Однако, остаются до конца, до войны 1914 г., в лице самых патриархальных и почтенных своих старцев, безбожниками и анархистами.

Появление марксизма в 90-х годах было настоящей бурей в стоячих водах. Оно имело освежающее, озонирующее значение. В марксизме недаром получают крещение все новые направления - даже консервативные - русской политической мысли. Это тоже импорт, разумеется,- в большей мере, чем русское народничество, имеющее старую русскую традицию. Но в научных основах русского марксизма были моменты здорового реализма, помогшие связать интеллигентскую мысль с реальными силами страны.

К 1905 г. все угнетенные народности царской России шлют в революцию свою молодежь, сообщая ей «имперский» характер.

Революция 1905 г. была уже народным, хотя и не очень глубоким, взрывом. И в удаче и в неудаче своей она оказалась гибельной для интеллигенции. Разгром революционной армии Столыпиным вызвал в ее рядах глубокую деморализацию. Она была уже не та, что в 80-е годы: не пройдя аскетической школы, новое поколение переживало революцию не жертвенно, а стихийно. Оно отдавалось священному безумию, в котором испепелило себя.

После 17 октября 1905 г. перед интеллигенцией уже не стояло мрачной твердыни самодержавия. Старый режим треснул, но вместе с ним и интегральная идея освобождения. За что бороться: за ответственное министерство? за всеобщее избирательное право? За эти вещи не умирают. Государственная Дума пародировала парламентаризм и отбивала, морально и эстетически, вкус к политике. И царская и оппозиционная Россия тонула в грязи коррупции и пошлости. Это была смерть политического идеализма.

И в те же самые годы мощно росла буржуазная Россия, строилась, развивала хозяйственные силы и вовлекала интеллигенцию в рациональное и европейское, и в то же время национальное и почвенное дело строительства новой России. Буржуазия крепла и давала кров и приют мощной русской культуре. Самое главное, быть может: лучшие силы интеллигентского общества были впитаны православным возрождением, которое подготовлялось и в школе эстетического символизма и в школе революционной жертвенности.

За восемь лет, протекших между 1906 г. и 1914 г., интеллигенция растаяла почти бесследно. Ее кумиры, ее журналы были отодвинуты в самый задний угол литературы и отданы на всеобщее посмешище. Сама она, не имея сил на отлучение, на ритуальную чистоту, раскрывает свои двери для всякого, кто снисходительно соглашается сесть за один стол с ней временным гостем. В ее рядах уж преобладают старики. Молодежь схлынула, вербующая сила ее идей ничтожна.

Заключение

«Русский человек склонен все переживать трансцендентно, а не имманентно. И это легко может быть рабским состоянием духа. Во всяком случае это - показатель недостаточной духовной возмужалости. Русская интеллигенция в огромной массе своей никогда не сознавала себе имманентным государство, церковь, отечество, высшую духовную жизнь. Все эти ценности представлялись ей трансцендентно-далекими и вызывали в ней враждебное чувство, как что-то чуждое и насилующее. Никогда русская интеллигенция не переживала истории и исторической судьбы как имманентной себе, как своего собственного дела и потому вела процесс против истории, как против совершающегося над ней насилия. Трансцендентные переживания в массе народной сопровождались чувством религиозного благоговения и покорности. Тогда возможно было существование Великой России. Но это трансцендентное переживание не перешло в имманентное переживание святыни и ценности».

Подведем итог работы. Понятие интеллигенция русское и не имеет аналогов в других языка. Конечно есть и понятие интеллектуал, однако оно имеет совершенно другое значение. Принадлежать к классу интеллектуалов могут люди получившие высшее образование. Занимаются они преимущественно умственным трудом.

Интеллигент понятие более широкое, зародившееся в Росси.

Интеллигент обладает всегда независимым мнением, набором нравственных и морально этических установок. Интеллигенция, вобрала в себя исключительную черту русского народа - доверчивость. Она впитывала в себя все, что предлагал ей Запад, не разбираясь и не сопоставляя с тем, нужны ли вообще эти европейские идеалы русскому народу. Ведь он имел за своими плечами, на момент зарождения интеллигенции многовековую историю, со своими уникальными обычаями и традциями, укладом жизни и так далее. Не хотел он принимать европейскую культуру. Это неизбежно приводит к разрыву между интеллигенцией и простым русским народом. Пропитываясь идеалами запада интеллигенция отторгается сначала от народа, затем от власти, затем от власти и от народа.

Сегодняшняя духовно-практическая ситуация во многом близка к ситуации начала 19 века, но оглядываясь на исторический путь нашей страны, который во многом был определен русской интеллигенций, сейчас мы видим их ошибки. И уже по-другому будем принимать решения, что б ни повторить тех же оплошностей. Но обвинять в том, что случилось, было бы по крайне мере глупо и неблагодарно. Потому как они преследовали самые высокие цели, они хотели лучшего для своей страны, своего народа. Возможна та слепая любовь, которой они любили Россию, не дала им дальновидности. Были среди русской интеллигенции люди предвидевшие необратимые трагичные последствия, но основная масса русской интеллигенции, в силу различных причин не смогла этого разглядеть и принять то, что смогли увидеть другие.

С.Л.Франк писал: «Подводя итоги сказанному, мы можем определить классического русского интеллигента как воинствующего монаха нигилистической религии земного благополучия... Все отношение интеллигенции к политике, ее фанатизм и нетерпимость, ее непрактичность и неумелость в политической деятельности, ее невыносимая склонность к фракционным раздорам, отсутствие у нее государственного смысла - все это вытекает из монашески-религиозного ее духа, из того, что для нее политическая деятельность имеет целью не столько провести в жизнь какую-либо объективно полезную, в мирском смысле, реформу, сколько истребить врагов веры и насильственно обратить мир в свою веру». Понятно, что речь не идет ни о злонамеренности, ни о бескрылом прагматизме обывателя. Это видно хотя бы из того, что раз за разом, добиваясь своих целей, интеллигенция «вдруг» обнаруживает, что то многое, что она критиковала в государстве, чем была недовольна, - исчезло. Но... от этого самой интеллигенции, во всяком случае, ее большей части, стало только хуже. Так было в 1917 г., так было и в 1991 г. Так было и будет до тех пор, пока интеллигенция сама не то что поймет, а прочувствует, что, прежде всего в ее интересах - сильное русское государство, сильные государственные институты. Что сильное государство - это такая ценность, по сравнению с которой оказываются второстепенными, а то и ничтожными многие западнические утопии «нигилистической религии земного благополучия». Если бы наша интеллигенция прислушалась к государственному чувству крестьян и рабочих, офицеров и православных священников, если бы она вспомнила свои культурные корни, то многое сегодня бы изменилось. Народ не должен привыкать к царскому лицу, как обыкновенному явлению. Расправа полицейская должна одна вмешиваться в волнения площади, - и царский голос не должен угрожать ни картечью, ни кнутом. Царь не должен сближаться лично с народом. Чернь перестает скоро бояться таинственной власти... (А.С.Пушкин)

Список используемой литературы

Г. П. Федотов, I т., Лицо России. Статьи 1918 - 1930. 2-е издание. YMCA-PRESS, Paris, 1988.

Н. А. Бердяев. Истоки и смысл русского коммунизма. М: Наука, 1990.

Н. А. Бердяев. Смысл истории. М.: Мысль, 1990.

Н. А. Бердяев. Духовные основы русской революции. M., -Литepaтypнaя yчeбa, 1990. Kн, 2. C, 123 - 139.

.«Вехи»: Сборник статей о русской интеллигенции. М. 1909 г. #"justify">.Интеллигенция в России: Сборник статей о русской интеллигенции в ответ «Вехам». 1910 год.

С. Л. Франк. Этика нигилизма. #"justify">.И. В. Кондаков. Культура России. #"justify">.А. И. Солженицын. Образованщина. #"justify">.Иванов - Разумник. История русской общественной мысли. #"justify">.Д.Н. Овсянниково-Куликовский. Психология русской интеллигенции. #"justify">.В. Кормер:Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура. #"justify">.Л. Люкс. «Летопись триумфального поражения».

.#"justify">.В.П. Бажов: «Интеллигенция: вопросы и ответы». http://www.istorya.ru/referat/5980/1.php

Репетиторство

Нужна помощь по изучению какой-либы темы?

Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.

Русская интеллигенция как историко-политико-культурный феномен нашей страны вот уже более 150 лет является важнейшей темой в дискуссиях о национальном самосознании, становлении России, ее революционных переустройствах и . В принципе вся эта полуторовековая российская история может быть описана и понята как история становления и «крушения» именно отечественной интеллигенции.

В нашей историографии нет единства в понимании интеллигенции как социального слоя. Так,

• П.Струве ведет ее генеалогию примерно с периода реформ 1861 года, С.Булгаков убежден, что ее появление связано с .

Общее же здесь то, русская интеллигенция уже по своему происхождению стала пересечением несочетаемых культурных кодов — рационального западного и иррационального народного. Поэтому в данном феномене, несмотря на рациональный, по сути, характер его деятельности был очень силен чувственный, иррациональный, глубоко русский компонент, который выражался в повышенном чувстве ответственности и совестливости.

• Рациональность отличает ее от народа.
• Совестливость — от власти.

Таким образом, интеллигенция — прослойка между молотом власти и наковальней народа. В стране, где не существует закона, она

«играет роль, аналогичную роли системы демократических институтов и учреждений в странах Запада, стремясь быть посредницей между народом и государством.»

Если воспользоваться терминологией З.Фрейда, то русская интеллигенция — это «Я», сознание народа, вмещающее не только рациональное осознание жизни, но и олицетворяющее его совесть. Как «Я» возникает в процессе сложной биологической эволюции, так и интеллигенции нарождается на определенном этапе социальной эволюции. Ее положение между «молотом» — государства, идеологии и «наковальней» — народной массы, делает эту группу наиболее динамичной и ковкой частью российского общества.

• Социологи усматривают в интеллигенции более или менее однородный слой образованных людей, профессионально занятых умственным трудом.
• Философское сознание склонно к рефлексии ее творческого опыта в сфере культуры.
• Писатели создают образы представителей интеллигентов, в которых наглядно выражены их личные и жизненные искания,
• Историки обозначают ту роль, которую сыграла класс интеллигенции в разрушении основ государства Российского.

Каждый из них будет по-своему прав, и, тем не менее, каждое рассуждение только интуитивно предполагает, однако не определяет природы интеллигенции. Характер и тематика развернувшейся в нашем обществе полемики вокруг двух наследий – дореволюционной и советской России – свидетельствуют, что именно проблемы интеллигенции оказываются:

• камнем преткновения в выборе вектора дальнейшего развития
• и водоразделом в отношении к ценностям и идеалам этих

Социологические исследования неизменно оказываются уже тех социальных значении и , в которых находят свое выражение бытие и сознание интеллигенции. А изучения последних лет регистрируют объективную и устойчивую тенденцию к размыванию социальных границ интеллигентского класса в структуре постсоветского общества.

Рождение понятия и класса интеллигенции

Давно принято характеризовать этот феномен в ряде схематических оппозиций интеллигенции и:

• Интеллектуалов (т.е. образованных людей, преимущественно западного типа). Здесь интеллигенция позиционируется как уникальное явление исключительно России.
• Народа (как основной массы). Здесь она понимается как меньшая часть общества, вплоть до своего маргинального положения.
• Власти (как легитимному правопорядку в государстве). Тут она описывается как непримиримая оппозиция, почти всегда враждебная и почти к любой власти

Определить же точно, что такое интеллигенция как социальное явление, оказывается сложным, если оставаться в этих рамках, поскольку даже само это понятие в процессе своей эволюции претерпевало содержательные изменения.

Само слово возникает на общественном горизонте употребления в середине 19 века:

• Франция – это 30-ые годы
• Германия – 40-ые
• Россия – 60-ые

Поначалу этим словом обозначают отвлеченную «интеллектуальную способность» (конкретнее способность к мышлению, пониманию), а затем данное понятие распространяется на группу, слой, который является олицетворением такого свойства.

Просвещение декларирует идеальность общества, которое основывается на Знание (Разум) – это канун революции во Франции, но уже с 19 века (середина) в идеях человеческого обустройства мира главенствует именно потенциал «интеллигенции». В трудах Конта такое представление расшифровывается как не просто лидерство науки, знания, но как возможность это знание применять в построении социума.

«Знать, чтобы предвидеть; предвидеть, чтобы управлять»

— т.е. ценность интеллекта объявляется в том, что его можно использовать в качестве социальной силы или средства управления. Носителями такой силы называются творческие люди, но пока без какого-либо определенного социального статуса. Лишь к концу 19 века словом интеллигенция станут называть группу, которая выходит в публичное пространство для этих целей.

Почти аналогичный генезис это понятие совершает и в Германии; в работах Гегеля это также поначалу просто способность человека, но далее философ начинает обозначать им среднее сословие, а именно госчиновников. В характеристике данного сословия Гегель отмечает обязательную образованность, которая и отличает чиновничий слой от собственно необразованного народа. Интересно, что в послереволюционной Германии (1848) серьезно обсуждается вопрос введения непременного образовательного ценза для претендентов в парламентарии.

Еще примечательно, что из Германии данное слово впервые проникает в Россию, так поэт Гейне в обращении к российскому монарху использует «интеллигенцию» как исключительную способность августейшей персоны.

Есть разные мнения, когда точно понятие оформилось в нашем языке. В числе первых «авторов» называют писателя П.Боборыкина, И.Аксакова, ряд публицистов-либералов и славянофилов. Причем, эволюция термина такая же – от абстрактной способности до определения группы ее носителей.

Начало, становление и история русской интеллигенции

Активно отечественная интеллигенция стала оформлять свою историю с 60-гг. 19 века, выходя в публичное пространство, в том числе и благодаря реформам. Образованные люди претендуют на свою самостоятельность в политических вопросах, требуя для себя возможности участвовать в принятии государственных решений.

Однако в России сам класс интеллигентов оформляется чрезвычайно сложно:

1. На общественном поле присутствует масса разнородных социальных групп, которые стремятся к личному лидерству в интеллектуальной сфере.
2. Фактически отсутствует какое бы то ни было статусное оформление этих групп. Для интеллигенции не существовало ни правовых, ни социальных, ни политических «оснований» своей полноценной реализации.

Синонимом для понятия «интеллигент» в ту пору было лишь определение «разночинец». Однако и оно лишь констатировало разность социальных происхождений своих носителей. К тому же, разночинцы не имели своих представителей в земствах, не дали результатов тут и попытки ввести как в Германии тот самый образовательный ценз. Последнее очень важно, так как принятие этого положения (наряду с имущественным цензом) позволило бы образованным людям участвовать в самоуправлении страной.

Такую возможность разночинная интеллигенция будет отстаивать в революции 1905-07 гг., когда и получит ее. До победы же над Романовыми социальное явление «интеллигенции» в России в публицистике и литературе дискутировалось в трех категориях:

• Социологии

Определяет феномен как «образованный класс, общество» «работников умственного труда», участвующих в производстве идей и т.д.

• Идеологии

Как группа, заимствующая западные идеи и идеалы

• Аксиологии

С позиций оценочных установок это явление определяли как нигилистическую или альтруистическую мораль с ответственным (либо обратное) отношением к Родине и народу и т.д.

Существовали и иные способы определения. Важным здесь было то, что изначально интеллигенция как класс или группа не имела своих как раз групповых или классовых интересов, что как бы давало ей возможность «олицетворять» собой все общество, а значит и выражать интересы всего российского социума.

Немецкий ученый Ю.Хабермас уже в 20 веке провел анализ феномена публичности, введя в него определенную терминологию. На основании этого анализа можно вывести, что в России в пред- и пореформенный период складывались основы уже буржуазной публичности, которая, в отличие от существовавшей ранее дворянской:

• не дает никаких привилегий прежней элите,
• освобождается от старых сословных ограничений
• распространяется на всех образованных представителей общества.

В России первой такой формой общественной публичности, в которой проявилась интеллигенция, стала литературная сфера, из которой она активно перемещается в политическую публичность, становясь группой, формирующей общественное мнение. (см.

• Множество идейных течений манифестирует свои взгляды посредством
• Существенно возрастает процент общей образованности (в том числе благодаря студенчеству)
• Преизобилуют , сообщества
• Возникают фигуры идейных лидеров

Собственно сама литературная сфера очень политизируется, а после репрессий государства – даже радикализируется.

Известно, что манифестации студентов превращаются в протестные митинги, оканчивающиеся задержаниями, судом, ссылками. В эти движения вовлекаются остальные слои населения, допускается и даже поддерживается мысль о революционном насилии. Так, оправдание террористки В.Засулич производит неожиданный эффект – его одобряют даже некоторые царские бюрократы. Кружки трансформируются в подпольные революционные группы, взявшие курс на террор. Причиной быстрой радикализации интеллигенции первых десятилетий своего оформления в России также становится провал просветительского «хождения в народ».

В итоге в числе основных характеристик процесса становления русской интеллигенции можно назвать главное противоречие:

Быстрый рост ее публичности и общественного влияния и предельная маргинальность (то есть бесстатусность) ее положения и представителей.

Это приводит к тому, что национальная интеллигенция конца 19 века пытается оформиться как независимый политический игрок, проводя социальную и просветительскую деятельность, совмещенную с терроризмом.

Имеющая в своем распоряжении успешную возможность литературной публичной активности, интеллигенция переносит акцент на политическую сферу, декларируя неизбывность краха монархической власти в революционном процессе построения утопического блага общества. Такое положение группы, не в конечном счете, было обусловлено действиями самой власти, которая реагировала на критику и тексты интеллигентов открытыми полицейскими репрессиями.

Февраль 1917 на некоторое время снял остроту враждебного противостояния нового класса и власти, приведя к правлению образованный класс России. Но это был очень кратковременный период, закончившийся «крушением» русской интеллигенции в пожаре большевистского переворота.

Вам понравилось? Не скрывайте от мира свою радость - поделитесь

интеллигенция русский феномен

Русская интеллигенция представляет собой специфически русский культурный феномен. Это явление типичное для русской культуры -- действительно, здесь как в фокусе сосредоточены едва ли не наиболее характерные ее особенности. Феномен интеллигенции трудно определить -- в частности, трудно выделить характерные черты, определяющие поведение интеллигента, -- поскольку сама интеллигенция не стремится определиться как социальная группа: она скорее стремится определить свое отношение к другим социальным явлениям. Поэтому она находится в зависимости от этих явлений (которым она себя противопоставляет или на которые, напротив, ориентируется). Но явления эти не стабильны, их содержание, в свою очередь, находится в определенной зависимости от историко-культурного контекста, и это отражается на содержании понятия интеллигенции.

Таким образом, интеллигенция не столько характеризуется какими-то самостоятельными и имманентными признаками (которые позволили бы констатировать наличие или отсутствие данного явления вне зависимости от историко-культурного контекста), сколько противопоставленностью другим социальным явлениям. Интеллигенция прежде всего осмысляет себя в отношении к власти (в частности, к царю как олицетворению власти) и к народу. Отношение к власти и к народу определяет, так сказать, координаты семантического пространства, положительный и отрицательный полюсы: интеллигенция противопоставляет себя власти, и она служит народу (которому она, тем самым, фактически также себя противопоставляет). При этом и понятие власти (в частности, представление о монархе), и понятие народа с течением времени могут менять свое содержание, на разных исторических этапах они могут приобретать совершенно различный смысл -- и это, естественно, отражается на поведении интеллигенции; тем не менее, сама противопоставленность, сама структура отношений -- сохраняется.

Одним из фундаментальных признаков русской интеллигенции является ее принципиальная оппозиционность к доминирующим в социуме институтам. Эта оппозиционность прежде всего проявляется в отношении к политическому режиму, к религиозным и идеологическим установкам, но она может распространяться также на этические нормы и правила поведения и т. п. При изменении этих стандартов меняется характер и направленность, но не качество этой оппозиционности. Именно традиция оппозиции, противостояния объединяет интеллигенцию разных поколений: интеллигенция всегда против -- прежде всего она против власти и разного рода деспотизма, доминации. Соответственно, например, русская интеллигенция -- атеистична в религиозном обществе (как это было в императорской России) и религиозна в обществе атеистичном (как это было в Советском Союзе). В этом, вообще говоря, слабость русской интеллигенции как идеологического движения: ее объединяет не столько идеологическая программа, сколько традиция противостояния, т. е. не позитивные, а негативные признаки. В результате, находясь в оппозиции к доминирующим в социуме институтам, она, в сущности, находится в зависимости от них: при изменении стандартов меняется характер оппозиционности, конкретные формы ее проявления. По этому поводу очень интересна статья Серджо Бертолисси (Неаполь) "Три лика русской интеллигенции: Радищев, Чаадаев, Сахаров", в которой автор на примере трех образованных людей разных веков (18-20 века) рассматривает основную особенность русской интеллигенции - её оппозицию власти, существующему строю. Алексея Николаевича Радищева автор считает, по сути, первым представителем русской интеллигенции, который довольно резко попытался критиковать власть, строй. В своем знаменитом произведении "Путешествии из Петербурга в Москву" Радищев, по мнению автора статьи, "рисует широкую и последовательную критическую картину. Упор здесь делается не на сатиру, а на анализ ситуации, ответственность за которую возлагается на деспотическую власть". Радищев критиковал и крепостное право. Серджо Бертолисси говорит о том, что критика и идеи Радищева способствовали реформам Александра Первого (хоть и недостаточно активных). Однако я абсолютно не согласна с автором статьи, который утверждает, что только события 1812 года послужили "к расцвету дотоле весьма слабых патриотических чувств". Что значит "весьма слабых"? Как бы то ни было, характеризуя российский характер, часто говорят именно о патриотизме. Это прослеживается задолго до 1812 года.

Петра Яковлевича Чаадаева автор статьи считает "наиболее полным воплощением всех свойств русского интеллигента той эпохи". Чаадаев говорил о том, что Россия ничего не дала Европе и ничего не взяла. В общем, это тоже критика власти, режима.

Дальше автор статьи пишет, что такой феномен как "интеллигенция" начинает заменяться понятием "диссидентство". Советская власть растит интеллектуальную элиту, а не оппозицию себе. Но особое место в этом занимает Андрей Дмитриевич Сахаров. Автор статьи считает, что Андрей Дмитриевич один из тех, кто "пытался сформулировать новые идеи, которые отвечали бы требованиям изменившейся действительности и позволяли бы заглянуть в будущее". Сахаров говорил, что человеку необходимо дать свободу к получению полной информации, непредвзятого отношения. Он был, если хотите, ученым гуманистом, ставившим на первый план гражданские права и свободы человека. Он был не против страны, он был против войны и гонки вооружения.

В общем, можно отметить, что интеллигенция, неважно в какой исторический период, чаще всего указывала на проблемы в стране. Пыталась также определить пути решения этих проблем.

май. 28, 2015 08:36 pm

"Феномен русской интеллигенции "

При Николае I фактически началось массовое производство специалистов в области гуманитарного знания. Император делал расчет на то, что они будет возрождать русскую национальную культуру -- во время от Петра Великого до начала 19 века та потерпела столь огромный ущерб, что еще немного и возрождать было бы нечего...

Но гуманитарную среду стали поражать "идейные эпидемии", одна за другой приходящие с Запада, как ранее приходила оттуда чума. Словно в чашке Петри, достаточно было одного-двух "микроорганизмов" и вот уже вся поверхность питательного бульона покрыта свежей зеленой плесенью. Идеи французского просвещения сменялись идеями католического консерватизма и английского либерализма, вслед за тем идеями французского утопического социализма, а потом концепциями научного социализма Маркса и анархизма Прудона. Возбудитель эпидемии все время менялся, постоянным оставалось лихорадочное возбуждение, которое он вызывал во многих российских умах. Идеи, созданные на Западе из прагматических нужд, у нас обретали фанатический оттенок, превращались в суррогат религиозной веры и вызывали острое желание немедленно смести якобы установленные государством препоны, дабы присоединиться к передовой Европе.

Специалисты в области гуманитарного знания обернулись интеллигенцией, которая в психологическом и организационном плане многое унаследовала от масонства и других тайных дворянских организаций. "Масоны и декабристы подготавливают появление русской интеллигенции XIX в., которую на западе плохо понимают, смешивая с тем, что там называют intellectuels", -- определяет Бердяев.

"Мы мечтали о том, как начать новый союз по образцу декабристов", -- свидетельствует Герцен об университетской атмосфере 1830-х, а уж его можно смело назвать отцом-основателем российской интеллигенции.

У интеллигенции была та же психологическая зависимость от абстрактных идей, как у масонов, такая же отделенность от темной массы, которую нужно "просвещать", которую нужно вести к счастью, но с которой не нужно сливаться. У интеллигенции сразу возникла своя система опознания "свой-чужой" -- чем она также напоминала масонство.

Вне зависимости от того, ориентировалась ли интеллигенция на либеральные или социалистические проекты, сидела ли она сама в высших властных эшелонах или преимущественно со стопкой водки по трактирам, для нее все мерзости жизни объяснялось зловредностью "самодержавия", препятствующего воцарению правильных идей. И если государство (самодержавие) слито с русской церковью и русской нацией -- они и создавались вместе -- интеллигенция готова разрушить государство вместе с церковью и нацией.

Для западного intellectuel, работающего в государственных инстанциях, антигосударственные взгляды в 19 веке нонсенс, для наших интеллигентов (среди которых 99 % получают жалование от властей) -- это норма.

Способствовало переходу нашей гуманитарной интеллигенции в разряд манихейской религиозной секты и то, что она создавалось как бы на вырост. Она количественно не соответствовала уровню развития производительных сил, размерам производимого в стране прибавочного продукта. Отсюда такое количество "лишних людей", объясняющих свою неполную незанятость (или полное безделие) несогласием с режимом. К примеру, суперактивный Виссарион Белинский был занят работой в журнале не более 5-7 дней в месяц, остальное время проводя в дружеских беседах и застольях.

Как бы компенсируя свою неполную занятость, интеллигенция присваивает себе функции морального судьи, "общественной совести", назначающей вину и меру ответственности царям, чиновникам, народу. Но при этом саму себя освобождая от каких-либо моральных норм. Она легко выносит приговоры и вскоре начинает приводить их в исполнение -- взрывчатка и револьвер идут в ход уже в царствование Александра II.

Ключевский пишет, что русскому интеллигенту даже не приходило в голову, что обстановку, которая так ему не нравится, "он может улучшить упорным трудом, чтобы приблизить ее к любимым идеям".

А Достоевский видит фундаментальную неспособность людей, набравшихся яда манихейских абстракций, послужить своей стране: "Тут главное, давнишний, старинный, исторический уже испуг перед дерзкой мыслью о возможности русской самостоятельности... если разобрать все воззрения нашей европействующей интеллигенции, то ничего более враждебного здоровому, правильному и самостоятельному развитию русского народа нельзя и придумать."

Фанатический ум "истинного интеллигента" утверждал неправильность русской жизни не только в настоящем, но и на всем ее протяжении, называя ее неисторической, выпадающей из мирового прогресса, и противопоставляя ее западной жизни, исторической и прогрессивной.

Для Чаадаева русские не живут жизнью человечества и по сей день, потому что держатся за свою религию, отделяющую их от цивилизованного Запада. "С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды". "Мы, во всяком случае, составляем пробел в нравственном миропорядке". Как тут не вспомнить фразу одного известного генерала, что глупость -- это особая форма ума.

Для Белинского русские люди до начала вестернизации был "народ, не живший жизнию человечества". Читая автора 17 века, Котошихина, Белинский поражается, как русские власти порют князя и боярина, как отнимают у них поместья и вотчин всего лишь за преступление, совершенное против мужиков. Поражается темноте и дикости России! Хотя надо было поражаться справедливости русского государства, поскольку в большинстве европейских стран того времени за грабеж и убийство мужиков никаких наказания людям высшего сословия не полагалось. Для Белинского телесное наказание -- вообще какое-то специфически русское явление. Ему ничего неизвестно об унизительных телесных наказаниях, которые существуют даже в современном ему западном мире, не говоря уже о Европе 17 века. Не "ложится" это в концепцию. И как же надо было в московском университете преподавать и изучать мировую историю?

А историю "передовых" стран студентам преподавали в парадном отутюженном виде, не вскрывая то, что находится за фасадом технических и социальных достижений. Популярнейший профессор истории Т. Грановский, к примеру, полностью находился под влиянием гегельянской философии, которая утверждала историчность только западных романо-германских наций, через которые проявляется мировой дух. Грановский говорил московским студентам о том, "какой необъятный долг благодарности лежит на нас по отношению к Европе, от которой мы даром получили блага цивилизации."

Возможно, Белинский и слышал о том, как работает гильотина во Франции, бич и виселица в Англии, однако забывает это по одной уж причине, что французы и англичане -- исторические народы и всё, что у них происходит, служит всемирному прогрессу.

При всем сочувствии к обиженным московским боярам, Белинский мог сообщить в июне 1841 г. своему приятелю Боткину: "Увы, друг мой, я теперь забился в одну идею, которая поглотила и пожрала меня всего... Во мне развилась какая-то дикая, бешенная фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести... Я понял... кровавую любовь Марата к свободе, его кровавую ненависть ко всему, что хотело отделяться от братства с человечеством хоть коляскою с гербом... Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я кажется, огнем и мечом истребил: бы остальную."

Белинский испытывает художественную ненависть к Гоголю за то, что тот не разделяет интеллигентских взглядов на Европу и Россию. "Невежество абсолютное. Что наблевал о Париже-то", -- пишет Белинский, никогда не бывавший за границей, о парижских заметках Гоголя. Насколько это в стилистике нашей интеллигенции -- фанатическое желание уничтожить любое мнение, противоречащее догматам ее веры, веры в Запад.

Рациональная часть писем Белинского к Гоголю показывают лишь ограниченного защитника догмы, что "Запад лучше России" и в полной красе демонстрирует агрессивно-послушное состояние сознания. Послушное по отношению к умозрительной картине Европы, агрессивное по отношению к своим мыслящим соотечественникам.

Белинский называет гоголевские "Выбранные места из переписки с друзьями" "артистически рассчитанной подлостью", "плодом умственного расстройства", потому что усматривает в них "гимн властям предержащим". Но, по существу, об умственном растройстве стоило бы задуматься самому неистовому Виссариону, который без всяких затей признавался: "Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью."

Гоголь не ученый, а художник, и поэтому лишь может обратить внимание Белинского на необходимость постижения не только манихейских схем, но и конкретных основ русской жизни:: "И прежде, и теперь я был уверен в том, что нужно очень хорошо и очень глубоко узнать свою русскую природу, и что только с помощью этого знания можно почувствовать, что именно следует нам брать и заимствовать из Европы, которая сама этого не говорит". "Россия не Франция; элементы французские -- не русские. Ты позабыл даже своеобразность каждого народа и думаешь, что одни и те же события могут действовать одинаковым образом на каждый народ."

Примечательно обращение Гоголя к Белинскому с предложением продолжить свое образование: "Вспомните, что вы учились кое-как, не кончили даже университетского курса. Вознаградите это чтеньем больших сочинений, а не современных брошюр, писанных разгоряченным умом, совращающим с прямого взгляда".

Справедливости ради замечу, что трудно представить Белинского, продающего свое перо врагу. А вот для Герцена это уже возможно. Столь ценимый, как либеральными кругами, так революционерами, он тесно сотрудничал с людьми, которые по его же словам, ненавидели Россию и все русское "дико, безумно, неисправимо", сливался с ними в борьбе против русского государство. Знакомство с Герценым водили чуть ли не все, кто желал нагадить России любыми средствами. Александр Иванович помогал им чем мог, видя в них, так или иначе, борцов за счастье русского народа. Среди друзей Герцена числятся конкретные головорезы, убивавшие русских солдат и похищавшие на Кавказе русских женщин и детей. Он был в курсе секретных диверсионных операций против России, организованных на английские деньги. Ненадежным людям таких сведений не доверяют. Иногда Герцен совсем уж напоминает координатора антироссийской подрывной деятельности -- это видно даже из тщательно отшлифованных воспоминаний "Былое и думы". Надо полагать, на бумаге Герцен вспомнил о своей работе далеко не все. Однако надо быть незнайкой-либералом, что не заметить, как много сказал "Искандер" в своих знаменитых мемуарах, как в строках, так и между.

Удивительно, но в Герцене стальное закаленное желание уничтожить российское государство сочетались с полной переменчивостью идеологических взглядов.

Под воздействием страшных сцен парижской бойни июня 1848 г., он поменял свои убеждения с либеральных западнических на социалистические, тоже западнические. Русскую общину, о существовании которой Герцен узнал из труда Гакстхаузена "Этюды о России", он стал стал соединять с сен-симонистским фаланстером. Во взглядах Герцена на социализм было мало понимания реальностей русской общины, исторических и современных. С Герцена начинается любопытный футуристический квазипатриотизм, согласно которому можно использовать русских, "свежее девственное племя", как кирпичи для построения какой-нибудь социальной идиллии на благо всего человечества...

Переход Герцена к социалистической идеологии Достоевский оценивает не как истинное страдание за народ, а лишь как чрезвычайную отзывчивость к отвлеченным идеям, проистекающей из внутренней пустоты: "Разумеется, Герцен должен был стать социалистом и именно как русский барин, то есть безо всякой нужды и цели, а из одного только "логического течения идей" и от сердечной пустоты на родине. Он отрекся от основ прежнего общества;. отрицал семейство и был, кажется, хорошим отцом и мужем. Отрицал собственность, а в ожидании успел устроить дела свои и с удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность. Он заводил революции, и подстрекал к ним других, и в то же время любил комфорт и семейный покой.... Всегда, везде и во всю свою жизнь, он, прежде всего был gentil homme Russe et Citoyen du Monde (русский барин и гражданин мира), был попросту продукт прежнего крепостничества, которое он ненавидел и из которого произошел, не по отцу только, а именно через разрыв с родной землей и с ее идеалами."

В Лондоне Герцен уже не был таким чувствительным, как в Париже; по поводу горестного положения ирландцев, пострадавших от английской "свободы", дипломатично молчал. Его великое сердценикогда не беспокоится по поводу тех вопросов, которые могут вызвать раздражение британских властей. Тщетно искать в его произведениях отклики на современные ему события британской жизни: ирландский голод, бессовестную опиумную войну, кровавое подавление индийского восстания, подневольный труд на колониальных плантациях, уничтожение австралийских аборигенов, работные дома-морильни, ночлежки и пролетарские трущобы Лондона. На тему телесного наказания моряков Герцен писал обличительные письма редким русским капитанам, заходящим в Лондон, а вовсе не английским флотоводцам.

Переживает великое сердце только за тех, кого якобы погубило "самодержавие". Причем в число "погубленных" Герцен для кучности записывает почти что всех русских литераторов. (Военачальники любят сочинять число убитых врагов, интеллигенты -- число убитых соратников). Демонстрируя особый сорт правдивости, Герцен усердно кропает мартирологи светлых личностей, якобы истребленных безжалостным тираном Николаем. Сюда попадает и Рылеев, повешенный бы судом любой страны того времени -- за вооруженный путч. И Грибоедов, погибший на посту российского посла от рук персидской черни, за которой стояли английские агенты. И Лермонтов, попавший на Кавказа за запрещенную дуэль и погибший там на очередной дуэли. ("Жаль, что тот, который мог нам заменить Пушкина, убит", -- таковы были слова Николая о погибшем поэте.) И рано умерший от болезни Веневитинов, и нелюбимый в своей семье (но отнюдь не императором) Кольцов. И умерший от чахотки Белинский, отнюдь не страдавший от нищеты, имевший и прислугу, и хорошую квартиру.

Во годы Восточной войны Герцен -- настоящий агент 007, деятельный участник информационно-психологической войны против России. Он печатает подложные письма к русскому народу, за подписями Пугачева и св. Кондратия, с помощью польских боевиков распространяя их среди находящих в Польше русских войск. 19 июня 1854 года Герцен пишет итальянскому революционеру А. Саффи: "Для меня, как для русского, дела идут хорошо, и я уже (предвижу) падение этого зверя Николая. Если бы взять Крым, ему пришел бы конец, а я со своей типографией переехал бы в английский город Одессу... Превосходно". Как "русский" Герцен хочет переехать со своей пропагандной фабричкой в английскую Одессу. Забавно.

Кстати, радости, схожие с герценовскими, испытывали и многие российские интеллигенты, оставшиеся в Петербурге и Москве. "Когда в Петербурге сделалось известным, что нас разбили под Черной, я встретил Пекарского, тогда он еще не был академиком. Пекарский шел, опустив голову, выглядывая исподлобья и с худо скрытым довольством; вообще он имел вид заговорщика, уверенного в успехе, но в глазах его светилась худо скрытая радость. Заметив меня Пекарский зашагал крупнее, пожал мне руку и шепнул таинственно в самое ухо: "Нас разбили""[.

В тесной антироссийской связи Герцен и польские националисты находились также в 1860-е гг., когда на русском троне сидел либерал и реформатор Александр II. В это время Герцен не только помогает очередной попытке польской шляхты восстановить Польшу в границах 1772 г., но даже пробует организовать восстание на Волге, чтобы за польские интересы подставить глупых русских демократов под пули.

Как написал Достоевский в "Дневнике Писателя": "Герцен не эмигрировал, не полагал начала русской эмиграции; -- нет, он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство их и не выезжало из России. В полтораста лет предыдущей жизни русского барства, за весьма малыми исключениями, истлели последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и русской правдой. Герцену, как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделяясь от народа они естественно потеряли и Бога..."

В.Розанов менее Достоевского склонен прощать Герцена: ""Герцен напустил целую реку фраз в Россию, воображая, что это "политика" и "история"... Именно, он есть основатель политического пустозвонства в России. Оно состоит из двух вещей: I) "я страдаю", и 2) когда это доказано -- мели, какой угодно, вздор, это будет "политика"."

Другим властителем дум русской интеллигенции стал такой деятельный персонаж как М. Бакунин. Изрекая "Страсть к разрушению есть в то же время творческая страсть", он стремится претворить эту концепцию в жизнь. Убоявшись русского городового, Бакунин уезжает заграницу. Вовсю играет там со своей "страстью" в 1848 г., и за "творчество" приговорен в Пруссии и Австрии к смертной казни. Полгода Бакунин сидит в западной темнице на цепи, ожидая палача. Однако австрийцы выдали его как русского подданного царЮ. Никакая казнь в России кровожадному революционеру уже не угрожала, напротив император назвал его "умным и хорошим малым". После недолгого пребывания в крепости во вполне сносных условиях Бакунин помилован и отправлен в Сибирь. Не в глубину сибирских руд, а на вольное житье. Там он женится, занимается откупным бизнесом, занимает кучу денег и при удобном случае дает деру в Европу.

Хитроумный Герцен научил Бакунина не обострять отношений с западными властями, ограничив применение своего "дико-разрушительного воодушевления" российским направлением. Ни капли не боялись польские шляхтичи и английские лорды бакунинского анархизма, знали прекрасно, что не против них, лордов и шляхтичей, эта дикость.

Чтобы никто из западных друзей не заподозрил в нем нормального русского человека, Бакунин кается перед ними в грехах России, бьет себя шпорой в грудь, участвует в польской вооруженной экспедиции, снаряженной на английские деньги. Затем с задушевной простотой маньяка объясняет предательство: "Между большинством польских деятелей, и именно той польской шляхетско-католической партией, которой журналистика наша приписывает наибольшее влияние на русскую молодежь, и между нами есть только одно общее чувство и одна общая цель: это ненависть ко Всероссийскому государству и твердая воля способствовать всеми возможными средствами наискорейшему разрушению его. Вот в чем мы сходимся." Очевидно, Бакунин считал, что если он расходится с шляхтичами в музыкальных и гастрономических пристрастиях, то это демонстрирует огромное между ними рассхождение.

Бакунин успел увидеть новую поросль интеллигентных манихеев и вместе с небезызвестным политкиллером С. Нечаевым (которого отразил Достоевский в романе "Бесы") написал "Катехизис революционера". "Он (революционер) знает только одну науку -- науку разрушения... Революционер не должен останавливаться перед истреблением положения, отношения или какого-либо человека, принадлежащему к этому миру... Все и вся должны быть ему ненавистны. Все это поганое общество должно быть раздроблено на несколько категорий: первая категория неотлагаемо осужденных на смерть. Да будет составлен список таких осужденных, по порядку их относительной зловредности для успеха революционного дела, так чтобы предыдущие номера убрались прежде последующих".

Тайна и безжалостность создавали ореол мрачного романтизма вокруг этого сочинения в России -- хотя конечно надо было спросить мнения психиатров. "Не признавая другой какой-либо деятельности, кроме дела истребления, мы соглашаемся, что форма, в которой должна проявляться эта деятельность, -- яд, кинжал, петля и тому подобное." Бакунин и его товарищи сильно любят русский народ. Однако если народ не может отделить себя от этого "поганого общества" (а как отделить, если росли они вместе, как кора и древесина одного дерева), тем хуже для народа.

В нормальной обществе такие как Бакунин сидят в психушке, дабы не обратились они в Чикатило. Томился бы Бакунин в Бедламе, если бы ушлые англичане не распознали своевременно (а может, им об этом Герцен прямо сказал), что маньяк этот для Англии безвредный и зачем расходоваться на оплату его лечения. А в России, вместо того, чтобы плюнуть на катехизированную гадость и перекреститься, тысячи интеллигентов, подготовленных трудами Белинского и Герцена, охотно берутся ее читать...
взято от сюда.