Повести лиханова последние холода. Последние холода

Альберт Лиханов - это детский писатель. Сегодня мы представим вам одно из его известнейших произведений, точнее, его краткое содержание. «Последние холода» - это повесть, которую он написал в 1984 году. Книга производит поистине удивительное впечатление. В ней описывается взросление человека, а также страшная, жестокая война. Можно предположить, именно на военную тематику. Только это не так. Это рассказ не о людях в тылу и героизме солдат, это повествование о детях в те жуткие годы.

Книга начинается с того, что мальчик Коля вспоминает учительницу, Анну Николаевну, которая преподавала ему школьные уроки, а также уроки жизни.

Тогда был 1945 год, шла война. Рассказчик через год и 2 месяца должен был окончить начальную школу.

Постоянный голод

Далее краткое содержание книги «Последние холода» рассказывает о том, что все время хочется есть. В целом всех ребят условно можно было подразделить на 3 группы: простых, шпану и шакалов. Простые ребята боялись всех остальных. Шакалы у всех отнимали еду, при этом шпана просто внушала страх всем своим видом, при этом она вызывала ощущение совершенно тупой толпы.

В какой-то момент, когда Коля кушал, он оставил суп (для рассказчика немыслимое дело, поскольку его мать учила всегда все доедать, даже если ему пища очень не нравилась). К нему подсел незаметно для него один из шакалов, начал выпрашивать взглядом остатки супа. В этот момент рассказчик заколебался, хотя ему пищу и отдал. Он этого мальчика заприметил, про себя называя его желтолицым. Кроме того, он заприметил одного парня из шпаны, пробившегося без очереди среди мелких. Прозвал он его Носом.

Спустя несколько дней, опять кушая, он снова увидел желтолицего, который украл хлеб у совсем маленькой девочки, из-за чего поднялся ужасный скандал. После этого банда Носа решила поколотить желтолицего, но выяснилось, что они, в общем-то, и драться толком не умеют, больше хорохорятся. Тогда желтолицый Носа схватил за горло и начал душить. Банда в ужасе разбежалась. А желтолицый побрел к забору. Там он упал в обморок. Увидев это, Коля начал звать на помощь, и мальчика привели в себя. Выяснилось, что он ничего не ел уже 5 суток, а хлеб воровал для себя и своей сестры Марьи. Тогда рассказчик узнал, что имя желтолицего - Вадька.

Герои

Необходимо рассказать и о героях, составляя для этой повести краткое содержание. «Последние холода» нам демонстрируют совершенно разных детей в военные годы. Так, рассказчик жил с бабушкой и матерью, отец его воевал. Дома его женщины «коконом обвивали», как он говорил, укрывали от любых бед. Он, в общем-то, не голодал, всегда был обут и одет, не пропускал уроки.

Но Марья и Вадька жили совсем иначе. Их отец умер в самом начале войны. Мама находилась с тифом в больнице, и было мало надежд на выздоровление. Девочка потеряла где-то талоны на еду, поэтому ее брат был вынужден шакалить, еду добывать своей хитростью. При этом нравственно они не опускались. Дети постоянно думали о своей матери, всегда врали ей в своих письмах для того, чтобы она нисколько не волновалась. Они жили в очень бедном доме. Это все узнал рассказчик, пообщавшись с Вадькой.

Помощь детям

Описывая краткое содержание («Последние холода»), стоит отметить, что рассказчика к Вадьке тянуло словно магнитом. Он уважал этого странного, желтолицего мальчика. В какой-то момент выяснилось, что Вадьке не хватит денег, и для того, чтобы выжить в холода, он у рассказчика попросил на некоторое время куртку. Тот отправился домой и поговорил с бабушкой, которой рассказал про Марью и Вадьку, а также про их тяжелую ситуацию. Но бабка ему не разрешила отдать куртку. Но рассказчик пошел против ее воли. Он забрал предмет гардероба и побежал к ребятам на улицу. Немного позже к ним подошла мать рассказчика. Он и ей рассказал, в чем дело, но мать, в отличие от бабушки, к детям отнеслась с сочувствием, хорошенько их накормила, а они прямо за столом уснули от сытости.

Прогуливание школы

Очень интересно описал жизнь этих детей Альберт Лиханов. «Последние холода» - это повесть о настоящей дружбе. Итак, на следующий день дети втроем собрались идти в школу. Девочка пошла, а Коля и Вадька школу впервые прогуляли. Желтолицый и рассказчик, увязавшийся с ним, пошли искать пропитание. Сначала Коля очень возмутился, ведь Вадик был сытым, а бабушка и мать их вечером приглашали опять в гости, так зачем нужно искать еду? Этот вопрос он задал мальчику, а тот сообщил, что родные рассказчика его кормить не обязаны. Он поступил благородно, не пожелал сидеть на чужой шее.

Жмых

Вадик с Колей выпросили жмыха, сходили на базар. Желтолицый рассказал о собственной «технологии выживания».

Матери

Составляя краткое содержание рассказа «Последние холода», нужно поведать и об отношениях детей со своими матерями. Так, когда Коля был у Вадима, он их очень активно сравнивал. Рассказчик был всегда под покровительством мамы, ее никак не жалел, за нее не боялся. А у Вадика отношения с матерью были совершенно иные: он сам рассказывал, что очень боится за нее, что после смерти их отца она очень сильно изменилась. Такое отношение к любимому человеку говорит об уже появившейся зрелости мальчика, он, в отличие от Коли, повидал в жизни уже многое. На его лице появились даже морщинки, иной раз он напоминал старика.

Вернувшись из школы, Марья поругала Вадика за то, что он прогуливает уроки, и сообщила, что ей дали талоны на питание. Дети наконец поели в столовой, но у девочки отобрали второе, после чего ее брат отогнал обидчика.

Главные герои («Последние холода») выходят из столовой, смеются, шутят. Вадику ножом порвали пальто, девочка заплакала. Желтолицый идет в школу, поскольку его вызвали к директору, Коля же провожает Марью домой. Здесь они написали письмо ее матери, при этом на не особо разговорчивого рассказчика неожиданно напал дух сочинительства, может быть, из-за того, что он себя представил на месте детей.

Потом они отправились домой к Коле, сделали там уроки, покушали. Зашел желтолицый с перевязанными ремнем учебниками и целым портфелем еды - ему ее передали через директора учителя. Вадик обвиняет мать рассказчика в том, что его вызвали к директору, а также в данных подачках. Но мама говорит, что она здесь ни при чем. Она усаживает мальчика за стол, он нехотя, но соглашается. Начинают разговаривать о бане. Выяснилось, что Вадик и Марья после госпитализации матери мылись один раз из-за жуткого стеснения девочки ходить в общую баню, а сама она не могла мыться, было трудно. Рассказчик говорит о детстве, что вроде бы ты и свободен, но это не так, ты не волен. В какой-то момент обязательно понадобится сделать что-то, чему противится изо всех сил твоя душа. А тебе при этом говорят, что так надо, и ты, страдая, маясь, упираясь, делаешь все-таки то, что требуется.

Когда Марья и Вадька уходят, мать Колю ругает за прогуливание уроков, к слову, первое в его жизни.

8 мая

Спустя некоторое время (8 мая) Коля в поведении своей мамы замечает странную суету, а на ее глазах слезы. Он предполагает, что что-то произошло с отцом. Но она говорит, что все в полном порядке, после чего предлагает ему сходить в гости к Вадьке и Марье. Там мать себя ведет также неестественно. Подозрения рассказчика насчет папы усиливаются, только с ним все на самом деле в порядке.

9 мая

Наступил День Победы. Вся страна радуется, люди друг другу кажутся близкими, поскольку их всех объединяет огромная радость, как описал Лиханов. «Последние холода» (содержание в кратком виде представлено в данной статье) выражает этим описанием удивительную гордость за свою страну.

В школе на месте усидеть никто не мог. Анна Николаевна своим ученикам сказала, что пройдет какое-то время, и все они станут взрослыми. У всех будут дети, потом внуки. Пройдет еще время, и те, кто сейчас уже взрослые, умрут. Тогда останутся только они, дети прошедшей войны. Их дети и внуки войны не будут знать. На Земле останутся только они, люди, которые еще будут помнить ее. Может так случиться, что ребята забудут это горе, эту радость, эти слезы… И она попросила их не допустить этого. Самим не забывать и другим не дать забыть.

Смерть матери

Рассказчик пошел к дому Марьи и Вадима. В их квартире не горел свет, но дверь оказалась открытой. Девочка лежала в одежде на кровати. Вадик же сидел возле нее на полу. Он сказал, что несколько дней назад умерла их мама, а они об этом узнали только сегодня. День 9 мая стал праздником абсолютно не для всех.

Их отдали в детдом. Рассказчик их навещал один раз, только беседа у них как-то не заладилась. Он их с тех пор больше не видел, поскольку детей перевели в другой детдом.

Конец произведения

Рассказ «Последние холода» заканчивается словами о том, что рано или поздно войны все кончаются. Но гораздо медленнее, чем враг, отступает голод. И долго не высыхают слезы. И открыты столовые с дополнительным питанием, где живут шакалы - голодные, маленькие, не виноватые ни в чем дети. Этого нельзя забывать! Так велела Анна Николаевна.

«Последние холода»: отзыв

Очень сложно оставлять отзыв об этом произведении. Мы сытые люди, мы не знали войны и голода. И очень страшно представить страх и отчаяние людей тех лет, маленьких, ни в чем не повинных.

Альберт Лиханов

Последние холода

Посвящаю детям минувшей войны, их лишениям и вовсе не детским страданиям. Посвящаю нынешним взрослым, кто не разучился поверять свою жизнь истинами военного детства. Да светят всегда и не истают в нашей памяти те высокие правила и неумирающие примеры, – ведь взрослые всего лишь бывшие дети.

Вспоминая свои первые классы и милую сердцу учительницу, дорогую Анну Николаевну, я теперь, когда промчалось столько лет с той счастливой и горькой поры, могу совершенно определенно сказать: наставница наша любила отвлекаться.

Бывало, среди урока она вдруг упирала кулачок в остренький свой подбородок, глаза ее туманились, взор утопал в поднебесье или проносился сквозь нас, словно за нашими спинами и даже за школьной стеной ей виделось что-то счастливо-ясное, нам, конечно же, непонятное, а ей вот зримое; взгляд ее туманился даже тогда, когда кто-то из нас топтался у доски, крошил мел, кряхтел, шмыгал носом, вопросительно озирался на класс, как бы ища спасения, испрашивая соломинку, за которую можно ухватиться, – и вот вдруг учительница странно затихала, взор ее умягчался, она забывала ответчика у доски, забывала нас, своих учеников, и тихо, как бы про себя и самой себе, изрекала какую-нибудь истину, имевшую все же самое к нам прямое отношение.

– Конечно, – говорила она, например, словно укоряя сама себя, – я не сумею научить вас рисованию или музыке. Но тот, у кого есть божий дар, – тут же успокаивала она себя и нас тоже, – этим даром будет разбужен и никогда больше не уснет.

Или, зарумянившись, она бормотала себе под нос, опять ни к кому не обращаясь, что-то вроде этого:

– Если кто-то думает, будто можно пропустить всего лишь один раздел математики, а потом пойти дальше, он жестоко ошибается. В учении нельзя обманывать самого себя. Учителя, может, и обманешь, а вот себя – ни за что.

То ли оттого, что слова свои Анна Николаевна ни к кому из нас конкретно не обращала, то ли оттого, что говорила она сама с собой, взрослым человеком, а только последний осел не понимает, насколько интереснее разговоры взрослых о тебе учительских и родительских нравоучений, то ли все это, вместе взятое, действовало на нас, потому что у Анны Николаевны был полководческий ум, а хороший полководец, как известно, не возьмет крепость, если станет бить только в лоб, – словом, отвлечения Анны Николаевны, ее генеральские маневры, задумчивые, в самый неожиданный миг, размышления оказались, на удивление, самыми главными уроками.

Как учила она нас арифметике, русскому языку, географии, я, собственно, почти не помню, – потому видно, что это учение стало моими знаниями. А вот правила жизни, которые учительница произносила про себя, остались надолго, если не на век.

Может быть, пытаясь внушить нам самоуважение, а может, преследуя более простую, но важную цель, подхлестывая наше старание, Анна Николаевна время от времени повторяла одну важную, видно, истину.

– Это надо же, – говорила она, – еще какая-то малость – и они получат свидетельство о начальном образовании.

Действительно, внутри нас раздувались разноцветные воздушные шарики. Мы поглядывали, довольные, друг на дружку. Надо же, Вовка Крошкин получит первый в своей жизни документ. И я тоже! И уж, конечно, отличница Нинка. Всякий в нашем классе может получить – как это – свидетельство об образовании.

В ту пору, когда я учился, начальное образование ценилось. После четвертого класса выдавали особую бумагу, и можно было на этом завершить свое учение. Правда, никому из нас это правило не подходило, да и Анна Николаевна поясняла, что закончить надо хотя бы семилетку, но документ о начальном образовании все-таки выдавался, и мы, таким образом, становились вполне грамотными людьми.

– Вы посмотрите, сколько взрослых имеет только начальное образование! – бормотала Анна Николаевна. – Спросите дома своих матерей, своих бабушек, кто закончил одну только начальную школу, и хорошенько подумайте после этого.

Мы думали, спрашивали дома и ахали про себя: еще немного, и мы, получалось, догоняли многих своих родных. Если не ростом, если не умом, если не знаниями, так образованием мы приближались к равенству с людьми любимыми и уважаемыми.

– Надо же, – вздыхала Анна Николаевна, – какой-то год и два месяца! И они получат образование!

Кому она печалилась? Нам? Себе? Неизвестно. Но что-то было в этих причитаниях значительное, серьезное, тревожащее…

Сразу после весенних каникул в третьем классе, то есть без года и двух месяцев начально образованным человеком, я получил талоны на дополнительное питание.

Шел уже сорок пятый, наши лупили фрицев почем зря, Левитан каждый вечер объявлял по радио новый салют, и в душе моей ранними утрами, в начале не растревоженного жизнью дня, перекрещивались, полыхая, две молнии – предчувствие радости и тревоги за отца. Я весь точно напружинился, суеверно отводя глаза от такой убийственно-тягостной возможности потерять отца накануне явного счастья.

Вот в те дни, а точнее, в первый день после весенних каникул, Анна Николаевна выдала мне талоны на доппитание. После уроков я должен идти в столовую номер восемь и там пообедать.

Бесплатные талоны на доппитание нам давали по очереди – на всех сразу не хватало, – и я уже слышал про восьмую столовку.

Да кто ее не знал, в самом-то деле! Угрюмый, протяжный дом этот, пристрой к бывшему монастырю, походил на животину, которая распласталась, прижавшись к земле. От тепла, которое пробивалось сквозь незаделанные щели рам, стекла в восьмой столовой не то что заледенели, а обросли неровной, бугроватой наледью. Седой челкой над входной дверью навис иней, и, когда я проходил мимо восьмой столовой, мне всегда казалось, будто там внутри такой теплый оазис с фикусами, наверное, по краям огромного зала, может, даже под потолком, как на рынке, живут два или три счастливых воробья, которым удалось залететь в вентиляционную трубу, и они чирикают себе на красивых люстрах, а потом, осмелев, садятся на фикусы.

Такой мне представлялась восьмая столовая, пока я только проходил мимо нее, но еще не бывал внутри. Какое же значение, можно спросить, имеют теперь эти представления?

Хоть и жили мы в городе тыловом, хоть мама с бабушкой и надсаживались изо всех сил, не давая мне голодать, чувство несытости навещало по многу раз в день. Нечасто, но все-таки регулярно, перед сном, мама заставляла меня снимать майку и сводить на спине лопатки. Ухмыляясь, я покорно исполнял, что она просила, и мама глубоко вздыхала, а то и принималась всхлипывать, и когда я требовал объяснить такое поведение, она повторяла мне, что лопатки сходятся, когда человек худ до предела, вот и ребра у меня все пересчитать можно, и вообще у меня малокровие.

Я смеялся. Никакого у меня нет малокровия, ведь само слово означает, что при этом должно быть мало крови, а у меня ее хватало. Вот когда я летом наступил на бутылочное стекло, она хлестала, будто из водопроводного крана. Все это глупости – мамины беспокойства, и если уж говорить о моих недостатках, то я бы мог признаться, что у меня с ушами что-то не в порядке – частенько в них слышался какой-то дополнительный, кроме звуков жизни, легкий звон, правда, голова при этом легчала и вроде бы даже лучше соображала, но я про это молчал, маме не рассказывал, а то выдумает еще какую-нибудь одну дурацкую болезнь, например малоушие, ха-ха-ха!

Но это все чепуха на постном масле!

Главное, не покидало меня ощущение несытости. Вроде и наемся вечером, а глазам все еще что-нибудь вкусненькое видится – колбаска какая-нибудь толстенькая, с кругляшками сала, или, того хуже, тонкий кусочек ветчины со слезинкой какой-то влажной вкусности, или пирог, от которого пахнет спелыми яблоками. Ну да не зря поговорка есть про глаза ненасытные. Может, вообще в глазах какое-то такое нахальство есть – живот сытый, а глаза все еще чего-то просят.

– Знаете, – проговорила учительница, немного помедлив, точно решилась сказать нам что-то очень важное и взрослое. – Пройдет время, много-много времени, и вы станете совсем взрослыми. У вас будут не только дети, но и дети детей, ваши внуки. Пройдет время, и все, кто был взрослым, когда шла война, умрут. Останетесь только вы, теперешние дети. Дети минувшей войны. – Она помолчала. – Ни дочки ваши, ни сыновья, ни внуки, конечно же, не будут знать войну. На всей земле останетесь только вы, кто помнит ее. И может случиться так, что новые малыши забудут наше горе, нашу радость, наши слезы! Так вот, не давайте им забыть! Понимаете? Вы-то не забудете, вот и другим не давайте!

Теперь уже молчали мы. Тихо было в нашем классе. Только из коридора да из-за стенок слышались возбужденные голоса.

После школы я не помчался к Вадьке, он ведь теперь не пропускал уроков, да и разве может хоть кто-нибудь усидеть дома в такой день?

В общем, я пришел к ним в сумерки.

Коммунальный трехэтажный дом, где они жили, походил на корабль: все окна светились разным цветом – это уж зависело от штор. И хотя никакого шума и гама не слышалось, было и так понятно, что за цветными окнами люди празднуют победу. Может, кто-нибудь и с вином, повзаправдашнему, но большинство – чаем послаще или картошкой, по сегодняшнему случаю не просто вареной, а жареной. Да что там! Без вина все были пьяны радостью!

В тесном пространстве под лестницей ко мне прикоснулся страх своей ледяной рукой! Еще бы! Дверь в комнату, где жили Вадим и Марья, была приоткрыта на целую ладонь, и в комнате не горел свет. Сначала у меня в голове мелькнуло, будто комнату очистили воры. Где у них совесть, в праздник-то…

Но тут я почувствовал, как в приоткрытую дверь бьет темный луч.

Будто там, в комнате, жарко печет черное солнце и вот его лучи пробиваются в щель, проникают под лестницу. Ничего, что его не видно, это странное солнце. Зато слышно, зато его чувствуешь всей кожей, словно дыхание страшного и большого зверя.

Я потянул на себя дверную ручку. Протяжно, будто плача, заскрипели петли.

В сумерках я разглядел, что Марья лежит на кровати одетая и в ботинках. А Вадим сидит на стуле возле холодной "буржуйки".

Я хотел сказать, что это великий грех – сумерничать в такой вечер, хотел было отыскать выключатель и щелкнуть им, чтобы исчезло, истаяло странное черное солнце, ведь с ним справится и обычная электрическая лампочка. Но что-то удержало меня включить свет, заговорить громким голосом, схватить сзади Вадима, чтобы он шевельнулся, ожил в этом мраке.

Я прошел в комнату и увидел, что Марья лежит с закрытыми глазами. "Неужели спит?" – поразился я. И опросил Вадима:

– Что случилось?

Он сидел перед "буржуйкой", зажав ладони коленями, и лицо его показалось мне незнакомым. Какие-то перемены произошли в этом лице. Оно заострилось, чуточку усохло, по-детски пухлые губы вытянулись горькими ниточками. Но главное – глаза! Они стали больше. И как будто видели что-то страшное.

Вадим задумался и даже не шелохнулся, когда я вошел, покрутился перед ним и уставился ему в глаза.

– Что случилось? – повторил я, даже не предполагая того, что может ответить Вадька.

А он смотрел, задумавшись, на меня, вернее, смотрел сквозь меня и проговорил похудевшими, деревянными губами:

– Мама умерла.

Я хотел рассмеяться, крикнуть: мол, что за шутки! Но разве бы стал Вадька… Значит, это правда… Как же так?

Я вспомнил, что за день сегодня, и содрогнулся. Ведь конец войне, великий праздник! И разве возможно, чтобы в праздник, чтобы такое случилось именно в праздник…

– Сегодня? – спросил я, все не веря. Ведь мама, моя мама, на которую можно всегда положиться, просила передать Вадику и Маше, будто дела в больнице идут на поправку.

А вышло…

– Уже несколько дней… Ее похоронили без нас…

Все шире и шире.

Будто он и Марья на маленьком плоту своей комнаты отплывают от берега, где стою я, лопоухий маленький пацан.

Я знаю: еще немного, и черная быстрая вода подхватит плот, и черное солнце, которое уже горит не видимым, а только ощущаемым теплом, светит нестойкому плоту, провожает его в неясный путь.

Он слабо шевельнулся.

– В детдом, – ответил он. И первый раз, пока мы говорили, он моргнул. Посмотрел на меня осмысленным взглядом.

И вдруг он сказал…

И вдруг он сказал такое, что я никогда забыть не смогу.

– Знаешь, – сказал великий и непонятный человек Вадька, – ты бы шел отсюда. А то есть примета. – Он помялся. – Кто рядом с бедой ходит, может ее задеть, заразиться. А у тебя батя на фронте!

– Но ведь война кончилась, – выдохнул я.

– Мало ли что! – сказал Вадим. – Война кончилась, а видишь, как бывает. Иди!

Он поднялся с табуретки и стал медленно поворачиваться на месте, как бы провожая меня. Обходя его, я протянул ему руку, но Вадим покачал головой.

Марья все лежала, все спала каким-то ненастоящим, сказочным сном, только вот сказка была недобрая, не о спящей царевне.

Без всяких надежд была эта сказка.

– А Марья? – спросил я беспомощно. Не спросил, а пролепетал детским, жалобным голосом.

– Марья спит, – ответил мне Вадим спокойно. – Вот проснется, и…

Что будет, когда Марья проснется, он не сказал.

Медленно пятясь, я вышел в пространство под лестницей. И притворил за собой дверь.

Черное солнце теперь не прорывалось сюда, в подлестничный сумрак. Оно осталось там, в комнатке, где окна так и заклеены полосками бумаги, как в самом начале войны.

Я видел Вадима еще раз.

Мама сказала, в каком он детском доме. Пришла и сказала. Я понял, что значили ее слезы в день накануне Победы.

Но у нас ничего не вышло, никакого разговора.

Вадима я разыскал на детдомовском дворе – он нес охапку дров. Конец лета выдался прохладным, и печку, видать, уже топили. Заметив меня, молча, без улыбки, кивнул, исчез в распахнутой пасти большой двери, потом вернулся.

Я хотел спросить его, мол, ну как ты, но это был глупый вопрос. Разве не ясно как. И тогда Вадим спросил меня:

– Ну как ты?

Вот ведь один и тот же вопрос может выглядеть глупо и совершенно серьезно, если задают его разные люди. Вернее, люди, находящиеся в разном положении.

– Ничего, – ответил я. Сказать "нормально" у меня не повернулся язык.

– Скоро нас отправят на запад, – проговорил Вадим. – Уезжает весь детдом.

– Ты рад? – спросил я и потупил глаза. Какой бы вопрос я ни задал, он оказывался неловким. И я перебил его другим: – Как Марья?

– Ничего, – ответил Вадим.

Да, разговора не получалось.

Он стоял передо мной, враз подросший, неулыбчивый парень, как будто и не очень знакомый со мной.

На Вадиме были серые штаны и серая рубаха, неизвестные мне, видать детдомовские. Странное дело, они еще больше отделяли Вадима от меня.

И еще мне показалось, словно он чувствует какую-то неловкость. Словно он в чем-то виноват, что ли? Но в чем? Какая глупость!

Просто я жил в одном мире, а он существовал совсем в другом.

– Ну, я пошел? – спросил он меня.

Странно. Разве такое спрашивают?

– Конечно, – сказал я. И пожал ему руку.

– Будь здоров! – сказал он мне, мгновение смотрел, как я иду, потом решительно повернулся и уже не оглядывался.

С тех пор я его не видел.

В здании, которое занимал детский дом, расположилась артель, выпускавшая пуговицы. В войну ведь и пуговиц не было. Война кончилась, и срочно понадобились пуговицы, чтобы пришивать их к новым пальто, костюмам и платьям.

Осенью я пошел в четвертый класс, и мне снова выдали талоны на дополнительное питание.

Книга начинается с воспоминания мальчика Коли о своей учительнице Анне Николаевне. Она преподавала своим ученикам не только школьные уроки, но и уроки жизни.

А между тем шла война, был 1945 год, весна. Рассказчик без году и двух месяцев был уже ни много ни мало выпускником начальной школы.

Далее рассказывается о том, что постоянно хочется есть. В общем всех ребят можно условно разделить на три группы: обычных ребят, шакалов и шпану. Обычные ребята боялись и тех, и других. Шакалы отнимали еду, шпана своей видом просто внушала страх, причем шпана вызвала впечатление тупой толпы.

Однажды, когда Коля как обычно сидел ел, он оставил суп (не мыслимое дело для рассказчика кстати (так как мать его учила всегда доедать, как бы ему не нравилась пища). К нему незаметно подсел один из шакалов и стал взглядом выпрашивать остатки супа. Рассказчик заколебался, но отдал ему суп. Он заприметил этого мальчика, называл его про себя желтолицым. Также он заприметил одного из шпаны, который пробился среди мелких без очереди. Его он прозвал Нос.

Через несколько дней во время еды он опять увидел желтолицего. Тот стащил хлеб у маленькой девочки, и из-за этого поднялся скандал. Банда Носа решила поколотить желтолицего, но оказалось, что они и драться то не умеют, просто харахортся. Желтолицый схватил Носа за горло и чуть его не задушил. Банда в страхе разбежалась. Желтолицый подошел к забору и грохнулся в обморок. Коля позвал на помощь, и желтолицего привели в себя. Оказалось, что он не ел пять суток и что воровал хлеб не для себя, а для своей сестры Марьи. Рассказчик выяснил, что желтолицего зовут Вадька.

Немного о героях:

Рассказчик жил с матерью и бабушкой, отец воевал. Дома его словно «коконом обвивали», укрывая от всех бед, как он сам говорил. Он особо не голодал, был одет и обут, уроки не пропускал.

Совсем по-другому жили Марья и Вадька. Отец их умер вначале войны. Мать лежала в больнице с тифом, и надежд на выздоровление было мало. Марья потеряла талоны на еду, так что ее брату приходилось шакалить, добывать еду своей хитростью. Тем не менее они не опускались нравственно. Они все время думали о матери, врали ей в письмах, чтобы она не волновалась. Жили они в бедно обставленном доме. Все это рассказчик узнал, общаясь с Вадькой.

Рассказчика тянуло к Вадьке как магнитом. Он очень уважал этого желтолицего мальчика. Вадьке не хватало денег и чтобы выжить в морозы, он попросил у рассказчика куртку на некоторое время. Рассказчик идет домой и разговаривает с бабушкой, рассказывает им про Вадьку и Марью и про их сложную ситуацию. Бабка не разрешает ему отдать куртку. Тогда рассказчик (наверняка впервые) идет против воли бабки. Забирает куртку и выбегает на улицу к ребятам. Чуть позже, к ним подходит мать рассказчика. Он рассказывает и ей в чем дело, мать отнеслась с сочувствием к Вадьке и Марье, накормила их до отвала, и они от сытости прямо за столом и уснули.

На следующий день они втроем собрались в школу. Марья пошла, а рассказчик (впервые!) с Вадькой прогуляли школу. Вадька и увязавшийся с ним рассказчик пошли искать еду. Сначала Коля возмутился, Вадик же сытый, да и вечером бабушка и мать приглашали его в гости, зачем ему искать еду? Он задал этот вопрос Вадьке, а тот сказал, что мать и бабка рассказчика не обязаны его кормить. Благородно поступил. Не любит он на чужой шее сидеть.

Вадик с рассказчиком выпросили жмыха, заглянули на базар. Вадик рассказывает о своей «технологии выживания».

Ах, да забыла сказать, когда рассказчик был дома у Вадима, он сравнивал свои отношения с матерью и отношения Вадика к своей матери. Коля был под покровительством своей матери, и никак ее не жалел, не боялся за нее. У Вадика же отношения со своей матерью другие: он сам говорит, что он боится за нею, после смерти мужа, отца Марьи и Вадика, она стала сама не своя. Это различие в отношении к родному человеку говорит о зрелости Вадика как человека, он уже многое повидал в жизни в отличие от рассказчика. На лице Вадика даже морщинки появились, иногда он был похож на старика.

Когда они встречали Марью из школы, девочка поругала его за то, что Вадик прогуливает уроки и сказала, что ей выдали талоны на еду. Вадька и Марья наконец-таки поели в столовой как остальные, но у Марьи отобрали второе, Вадик отогнал обидчика.

Они выходят из столовой, шутят, смеются. Вадику порвали ножом пальто, Марья заплакала. Вадик идет в школу, так как его вызывают к директору, а рассказчик провожает Марью до дома. Там они пишут письмо ее матери, на неразговорчивого рассказчика вдруг нападает дух сочинительства, он представляет себя на месте Вадика и Марьи. Они относят письмо в больницу, в страшное место в деревне.

Далее они идут домой к рассказчику, делают там уроки, едят. Заходит Вадик с учебниками, перевязанными ремнем и полным портфелем еды, которую ему передали учителя через директора. Вадик обвиняет в вызове к директору и в этих подачках мать рассказчика. Та делает вид, что она не причем. Мать Коли усаживает Вадима за стол, тот нехотя соглашается. Разговор заходит о бане. Оказывается после госпитализации матери Вадик и Марья мылись только раз из-за стеснения Марьи ходить в мужскую баню, так сама мыться она не могла, трудно было. Рассказчик рассуждает о детстве: «Вроде ты и свободен, как все, а нет, не волен. Рано или поздно обязательно потребуется сделать что-то такое, чему душа твоя противится изо всех сил. Но тебе говорят, что надо, надо, и ты, маясь, страдая, упираясь, все-таки делаешь, что требуют.».

Потом, когда уходят Марья и Вадька, мать ругает Колю за то, что он прогулял уроки.

Через некоторое время, это было 8 мая рассказчик замечает в поведении своей матери странную суету, слезы на ее глазах. Он думает, что что-то случилось с отцом. Мать говорит же, что все в порядке и предлагает пойти в гости к Марье и Вадьке. Там они пьют чай, мать себя как-то неестественно. Подозрения Коли насчет отца усиливаются, но с ним все в порядке.

Наступает 9 мая – день победы. Все радуются, кажутся друг другу близкими людьми: их объединяет радость победы. В школе никто не мог усидеть на месте. Анна Николаевна сказала своим ученикам следующее:

Коля пошел к дому Вадима и Марьи. Свет не горел в их квартире, дверь была открыта. Марья лежала на кровати в одежде. Вадик сидел на полу возле нее. На вопрос рассказчика «Что случилось?», Вадик отвечает, что их мама умерла несколько дней назад, а узнали они об этом лишь сегодня. Не на каждой улице 9 мая был праздник.

Вадика и Марью отдали в детдом. Коля разок навещал их, но разговор у них не заладился. С тех пор он больше не видел их, детдом переехал в другое место.

Произведение заканчивается такими фразами:

Да, войны кончаются рано или поздно. Но голодуха отступает медленнее, чем враг. И слезы долго не высыхают. И работают столовки с дополнительным питанием. И там живут шакалы. Маленькие, голодные, ни в чем не повинные ребятишки. Мы-то это помним. Не забыли бы вы, новые люди. Не забудьте! Так мне велела наша учительница Анна Николаевна.

(3 оценок, среднее: 5.00 из 5)