Наказание любовью В прокат выходит картина режиссера Сергея Снежкина «Похороните меня за плинтусом» – экранизация знаменитой автобиографической повести Павла Санаева.В истории, описанной Павлом Санаевым, угадываются известные люди: «карлик», за которого вышла замуж

С любовью к игре Давайте проясним вопрос о профессионализме: профессионал, хотя и получает деньги, делает свою работу с любовью. Он должен любить ее. Иначе он не смог бы посвятить ей жизнь. Однако, профессионал знает, что слишком сильная любовь вредна. Слишком сильная

Драматургия Хераскова

Драматургия Лукина

В его творчестве впервые нашли проявление реалистические и демократические тенденции сентиментализма. Появление его пьес в театре 60-х пьес означало, что гегемония дворянства в драматургии начинает колебаться.

Писатель-разночинец, зачинатель борьбы против классицизма.

Осуждает Сумарокова и его ориентацию на франц классицизм, придворную публику, которая видит в театре только развлечение. Видит назначение театра в просветительском духе: польза театра в исправлении пороков.

Мот, любовью исправленный – 1765

Единственная оригинальная пьеса Лукина. Осуждаются испорченные нравы дворянского общества, с симпатией показаны типы простых людей.

Действие в Москве. Молодой дворянин Добросердов промотал за два года отцовское имение, не может расплатиться с кредиторами. Виновник – Злорадов, толкает на мотовство, сам наживаясь, хочет жениться на влюбленной в Добросердова «пятидесятилетней красавице»» богатой княгине. Добросердова спасает его любовь к племяннице княгини Клеопатре, пробуждает стремление вернуться на путь добродетели. Внезапно полученное наследство помогает расплатиться с кредиторами.

Большую роль играют купцы, впервые введенные Лукиным в рус драматургию. Добродетельный купец Правдолюб противопоставлен Безотвязному и Докукину. Демократические тенденции – слуги Василий и Степанида не комические персонажи, а умные добродетельные люди.

Мысль Лукина о дорогой цене, которой расплачиваются крепостные за мотовство и роскошество помещиков – соц смысл.

Это первая попытка создания русской драмы, отражающей нравы и быт современного русского общества.

Зачинатель и крупнейший представитель дворянского сентиментализма в драматургии 18 в.

В 50-60 выступает как поэт и драматург сумароковской школы. Но уже в ранних произведениях проявились черты сентиментализма. Критически относится к жизни, полной зла и несправедливости. Призыв к самоусовершенствованию и самоограничению, нет тираноборческих и обличительных мотивов, свойственных сумароковскому классицизму.

Гонимые – 1775

Проповедовал непротивление злу и моральное самоусовершенствование как пути к счастью. Дон Гастон – добродетельный вельможа, оклеветанный врагами, потеряв все, уединяется на острове. События развиваются помимо воли пассивного и добродетельного главного героя. На пустынный остров последовательно попадают неизвестный юноша, спасаемый Гастоном из морских волн, оказывается сыном его врага дона Ренода, дочь Зеила, кот он считал погибшей, и сам Ренод. Зеила и Альфонс – сын Ренода – любят друг друга, Гастон встречается с врагом. Но добродетельность и христианское отношение к врагам Гастона делает его врагов друзьями.

Постановка слезных драм требовала специального оформления этой пьесы – 1-е действие морской берег, вход в пещеру, 2-е – ночь, в море является судно.

Возникает в нач 70-х гг. вскоре – один из самых популярных жанров.

Комическая опера – драматические представления с музыкой в виде вставных арий, дуэтов, хоров. Главное место принадлежало драматическому иск-ву, а не музыкальному. Тексты – не оперные либретто, а драм произведения.

Эти драм произведения принадлежали к сред жанру – обращались к совр тематике, жизнь средних и низших сословий, сочетали драматическое начало с комическим. Расширение демократизации круга персонажей – дальше слезной комедии и мещанской драмы, есть герои – представители народа – разночинцы и крестьяне.

Сюжеты разнообразны, но особое внимание уделялось жизни крестьянства. Нарастание антикрепостнического крестьянского движения заставляло обращаться к вопросу о жизни и положении крестьянства.

Автор начинает комедию с предисловия, где описывает причины, по которым писатель берется творить. Первая - жажда славы; вторая - стремление к богатству; и третья - личные причины, например, желание кому-либо насолить. Лукин, в свою очередь, преследует другую цель - принести читателю пользу.

События комедии происходят в Москве в доме вдовы из княжеского рода, питающей искренние чувства к одному из братьев Добросердовых. Ожидая, пока хозяин проснется, слуга Василий размышляет о печальной судьбе хозяина, промотавшегося в пух и прах, из-за чего над ним нависает угроза тюремного заключения. Объявляется Докукин, кредитор хозяина, с требованием вернуть долг. Попытки Василия выпроводить его успехом не увенчались, и Докукин отправляется вместе со слугой в спальню Добросердова, который уже проснулся от громких голосов. Увидев перед собой Докукина, он успокаивает его сообщением о женитьбе на княгине, которая в честь свадьбы обещала подарить столько денег, что без труда хватит выплатить долг. Добросердов отправляется к невесте, а Василий поясняет, что Докукина не должны видеть в доме, так как о долге и бедствовании хозяина никто не должен узнать. Кредитор уходит, обещая разузнать обо всем у Злорадова.
С княгининой половины дома появляется служанка Степанида и, заметив Докукина, спрашивает у Василия, кто это такой. Он в деталях рассказывает Степаниде, как его хозяин оказался в долгах. Когда Добросердову было четырнадцать, отец отослал его в Петербург, чтобы он присматривал там за своим братом. Но молодой человек не увлекся науками, предпочитая им праздный образ жизни. Позже он сдружился со Злорадовым, с которым, после смерти дяди, они поселились в одном доме. Не без участия Злорадова, Добросердов за месяц промотал все свое состояние, а через четыре месяца был должен в сумме тридцать тысяч многим купцам, одним из которых был Докукин. Злорадов, ко всему прочему, рассорил Добросердова с другим дядей, из за чего тот оставил все наследство второму племяннику и уехал с ним за город.

Заслужить прощение дяди можно лишь женитьбой на хорошей девушке, и Добросердов такую видит в племяннице княгини, Клеопатре. Василий обращается к Степаниде с просьбой уговорить девушку тайно бежать вместе с Добросердовым. К разговору присоединяется подошедший Добросердов, и тоже просит служанку о такой услуге. Степанида и рада помочь госпоже уйти от тетки, которая на свои прихоти тратит ее деньги, но сомневается, что воспитание позволит Клеопатре так поступить.
Степанида уходит, а вместо нее появляется княгиня. Она без стыда приглашает молодого человека поучаствовать в ее подготовке к выходу в свет, но Добросердов уклоняется от перспективы выбирать наряды княгине, а потом и идти к кому-то в гости, прикинувшись очень занятым. После этого он посылает Василия к Злорадову, как ему казалось, единственному другу, чтобы обо всем рассказать ему и попросить занять денег на побег. Уговоры Василия, что этот человек замышляет только зло, не помогают.

В ожидании вести от Степаниды Добросердов клянет себя за прежнее легкомыслие. Появляется Степанида с новостью, что у нее не получилось поговорить с Клеопатрой, поэтому она советует Добросердову в письме рассказать о своих чувствах к девушке. Добросердов отправляется писать письмо, а Степанида приходит к выводу, что причина, по которой она помогает влюбленным, кроется в ее собственном неравнодушии к Василию, доброта которого перекрывает недостатки внешности и возраста.

Заходит княгиня и бранит служанку, последняя оправдывается, что пришла сюда, чтобы разузнать для нее о Добросердове. Появляется он сам и, заметив княгиню, аккуратно передает письмо Степаниде, после чего княгиня со служанкой уходят, а молодой человек остается ждать Василия.
Позже приходит Степанида с плохими новостями. Княгиня отправилась к невестке, чтобы устроить свадьбу Клеопатры с зажиточным заводчиком Сребролюбовым, который обещал не только не просить приданого, но еще и подарить княгине большой дом и десять тысяч сверху. Однако, Степанида предлагает молодому человеку помочь с этим.

Приходит Василий с известием о подлости Злорадова, уговаривавшего Докукина не ждать и незамедлительно стребовать с Добросердова долг, объясняя это тем, что тот планирует покинуть город. Однако, это не излечивает молодого человека от доверчивости, и он все рассказывает Злорадову. Последний обещает вытянуть из княгини триста рублей, посудив для себя, что свадьба Клеопатры со Сребролюбовым для него весьма выгодна. Злорадов наказывает писать письмо княгине с просьбой о займе этих денег для оплаты карточного долга, чтобы потом отвезти его княгине. Добросердов соглашается, а Василий приходит в бешенство от доверчивости и простоты юноши.

Приходит Степанида с известием, что Клеопатра получила письмо, и хотя бежать она вряд ли решилась, но к Добросердову у нее тоже есть чувства. Внезапно объявляется Панфил, слуга брата Добросердова, с письмом. В нем говорилось, что дядя простил Добросердова, узнав от его брата о желании молодого человека вступить в брак с добродетельной девушкой. Однако, из-за клеветы соседей, сообщивших, что Добросердов вместе с княгиней тратит состояние невесты, дядя отказался от своих прежних слов, и спасти положение может лишь приезд молодого человека вместе с девушкой, чтобы разъяснить ситуацию.

С помощью стряпчего Пролазина Добросердов стремится отложить решение магистрата, но способы, которые стряпчий ему предлагает, ему не подходят, ибо он не может красть векселя, давать взятки или отрекаться от своих подписей на векселях. Тем временем подъезжают все кредиторы, узнавшие об отъезде Добросердова, с требованием вернуть им долги. И только Правдолюбов, тоже его кредитор, согласен ждать.

Появляется Злорадов. Все идет по его плану, осталось лишь подстроить так, чтобы княгиня застала Добросердова и Клеопатру во время их свидания. Тогда Клеопатру ждет монастырь, молодого человека - тюрьма, а Злорадова - деньги. Добросердов получает от своего "друга" деньги и опять непредусмотрительно рассказывает о своем разговоре с Клеопатрой. После этого Злорадов уходит.
Приходит Клеопатра со Степанидой. В самый разгар их объяснения появляется княгиня вместе со Злорадовым. Степанида берет ситуацию в свои руки и рассказывает княгине о планах Добросердова, а потом предлагает поручить ей отправку девушки в монастырь. Княгиня в ярости соглашается, и набрасывается с бранью на Добросердова, упрекая его в неблагодарности. Злорадов сбрасывает маску и вторит ей. Пара уходит, а Добросердову остается лишь жаловаться на судьбу слуге.

Появляется один из кредиторов - бедная вдова и ее дочь - с просьбой вернуть полуторагодовой долг. Добросердов сразу отдает триста рублей, привезенные Злорадовым, а после ухода вдовы, наказывает Василию продать весь его гардероб, чтобы выплатить ей остаток долга. Самому слуге хозяин предлагает вольную, но Василий отказывается оставить хозяина в трудный для него час. В это время около дома собираются кредиторы и канцеляристы, пришедшие по приглашению Злорадова.
Неожиданно для всех появляется Добросердов-младший. Он объявляет, что их дядя умер и оставил все наследство старшему брату, простив его за все. Так что теперь можно без труда выплатить все долги. Но Добросердова-старшего печалит лишь одно - отсутствие Клеопатры. Но и здесь судьба благоволит ему. Степанида на самом деле повезла девушку к дяде Добросердова, где они все и расскзали.

Кредиторы, поняв, что процентов от Добросердова уже можно не ждать, вспомнили про долги Злорадова и предъявили векселя канцеляристам. Василий и Степанида получают вольную, но решают остаться у своих бывших господ.

Обращаем ваше внимание, что это только краткое содержание литературного произведения «Мот, любовию исправленный». В данном кратком содержании упущены многие важные моменты и цитаты.

«КОМЕДИЯ НРАВОВ» В ТВОРЧЕСТВЕ В. И. ЛУКИНА (1737-1794)

Идеология и эстетика «прелагательного направления» драматургии в теоретических работах В. И. Лукина - Поэтика комедии «Мот, любовью исправленный»: амплуа говорящего персонажа - Поэтика комедии «Щепетильник»: синтез одо-сатирических жанровых формант

К середине 1760-х гг. в оформляется идеология и эстетика комедии нравов, следующей по времени возникновения жанровой модели русской комедии вслед за комедиографией Сумарокова. Эта жанровая разновидность русской комедии представлена в творчестве Владимира Игнатьевича Лукина, основоположника «прелагательного направления» в русской комедии XVIII в.

Идеология и эстетика «прелагательного направления»

драматургии в теоретических работах В. И. Лукина

За период с 1750 по 1765 г., который обозначен первой комедией Сумарокова, дающей первый очерк искомого жанра, и выходом в свет «Сочинений и переводов Владимира Лукина» (СПб., 1765, ч.1-2), впервые предлагающих его целостную и системную концепцию, русская комедия успела прочно утвердиться в русской культурной повседневности. Главное свидетельство такого положения предлагают сами комедийные тексты конца 1750-х - начала 1770-х гг., неукоснительно упоминающие чтение драм, игру в домашних спектаклях и посещение театра как один из непременных элементов распорядка дня. У Лукина этот зеркальный прием драмы в драме приобретает функции отождествления двух реальностей - отраженной театральной и действительной житейской за счет того, что упоминаются не просто комедии вообще, а определенные, конкретные тексты, составляющие текущий репертуар русского театра:

Маремьяна. А комедии вам...

Неумолков. Ужасным образом понравились, а особливо «Обвороженный пояс», «Новоприезжие», «Генрих и Пернилла», «Привидение с барабаном» <...> («Пустомеля», 1765) .

Таким образом, комедийный персонаж Неумолков, присутствовавший на премьере комедии «Обвороженный пояс», в своем реальностном статусе оказывается вполне равноправным тем зрителям, которые вечером 27 октября 1764 г. сидели в петербургском театральном зале. На сценических подмостках - персонажи-подлинники, в театральных креслах - их реальные прототипы. Люди из плоти и крови легко перемещаются на сцену как зеркальные отражения; отраженные персонажи столь же легко спускаются со сцены в зал; у них один жизненный круг, одна общая реальность. Текст и жизнь становятся друг против друга - жизнь смотрится в зеркало сцены, русская комедия осознает себя зеркалом русской жизни.

Может быть, именно благодаря этой наглядности на первый план зеркального комедийного мирообраза выходит еще один аспект его актуальности именно для русской литературной традиции: нравоучение, социальная функциональность комедии - нерв «прелагательного направления» и тот высший смысл, ради которого оно оформилось в качестве эстетической теории:

Чистосердов. Несколько раз видел ты комедии и меня обрадовал, что они тебе <...> показались в истинном их виде. Ты почел их не увеселением для глаз, но пользою для твоего сердца и разума («Щепетильник», 192-193).

Страсть первых русских зрителей, вошедших во вкус театральных зрелищ, видеть в спектакле ту же самую жизнь, которую они вели вне театра, а в персонажах комедии - полноценных людей, была настолько сильна, что спровоцировала невероятно ранний акт самосознания русской комедии и породила явление недоверчивости автора к своему тексту и недостаточности художественного текста самого по себе для выражения всего того комплекса мыслей, которые в нем заложены.

Все это потребовало вспомогательных элементов, поясняющих текст. Предисловия-комментарии Лукина, сопровождающие каждую художественную публикацию в «Сочинениях и переводах» 1765 г., вплотную приближают комедию как жанр к публицистике как форме творчества.

Сквозной мотив всех предисловий Лукина - «польза для сердца и разума», идеологическое назначение комедии, призванной отражать общественный быт с единственной целью искоренения порока и представлять идеал добродетели с целью ее внедрения в общественный быт. Последнее - тоже по-своему зеркальный акт, только изображение в нем предшествует объекту. Именно это служит у Лукина мотивацией комедийного творчества:

<...> Принялся я за перо, следуя единому только сердечному побуждению, которое заставляет меня искать осмеяния пороков и своего собственного в добродетели удовольствования и пользы моим согражданам, доставляя им невинное и забавное времени провождение. (Предисловие к комедии «Мот, любовью исправленный», 6.)

Этот же мотив прямой нравственной и общественной пользы зрелища определяет в понимании Лукина и цели комедии как произведения искусства. Тот эстетический эффект, который мыслился Лукиным результатом его творчества, имел для него прежде всего этическое выражение; эстетический же итог - текст как таковой со своими художественными особенностями - был вторичен и как бы случаен. Характерна в этом отношении двоякая направленность комедии и теории комедийного жанра. С одной стороны, все тексты Лукина преследуют цель изменить искаженную пороком существующую реальность в сторону нравственной нормы:

<...> Осмеянием Пустомели надлежало уповать исправления в людях, сей слабости подверженных, что в тех, которые еще не вовсе благонравие истребили, и последовало <...> (Предисловие к комедии «Пустомеля», 114).

С другой стороны, эта отрицающая установка на исправление порока посредством его точного отражения дополняется прямо противоположным заданием: отразив несуществующий идеал в комедийном персонаже, комедия стремится вызвать этим актом возникновение реального объекта в реальной жизни. По сути это значит, что преобразующая функция комедии, традиционно признанная за этим жанром европейской эстетикой, соседствует у Лукина и с прямо созидательной:

Некоторые осуждатели, на меня вооружившиеся, мне говорили, что у нас таких слуг еще и не бывало. Станется, сказал я им, но Василий для того мною и сделан, чтобы произвесть ему подобных, и он должен служить образцом. (Предисловие к комедии «Мот, любовью исправленный», 12.)

Нетрудно заметить, что осознанные таким образом цели комедии организуют прямые отношения искусства как отраженной реальности с реальностью как таковой по уже известным русской литературе нового времени установочным моделям сатиры и оды: отрицательной (искоренение порока) и утвердительной (демонстрация идеала). Таким образом, на втором плане идеологии и этики у Лукина оказывается эстетика: вездесущие жанровые традиции сатиры и оды. Только теперь эти ранее изолированные тенденции обнаружили стремление слиться в одном жанре - жанре комедии.

Стремительное самоопределение комедии в русском общественном быте, сопровождаемое теоретическим самосознанием жанра как способом самоопределения в идеологическом русском бытии, вызвало следствия хоть и двоякого рода, но тесно между собою связанные. Во-первых, комедия, ставшая частью национального общественного быта со своим собственным местом в его иерархии (основное средство общественного воспитания), немедленно вызвала параллельный процесс интенсивной экспансии этого самого быта в свои рамки. Отсюда второе неизбежное следствие: национальный быт, впервые ставший объектом комедийного внимания, повлек за собою теоретическую кристаллизацию идеи национальной русской комедии, особенно парадоксальную на фоне настойчиво подчеркиваемого Лукиным западноевропейского генезиса сюжетов и источников его комедий. Свое, впрочем, и может быть осознано как таковое только на фоне чужого. Так, например, комедии Сумарокова вызывали резкое неприятие Лукина своими очевидными интернациональными сюжетно-тематическими реалиями. Однако на фоне этих реалий особенно очевидно национальное своеобразие жанровой модели комедий Сумарокова. Комедиография Лукина демонстрирует обратное соотношение этих же эстетических категорий: реалии - свои, зато жанровая модель - чужая.

Подчеркнутое противопоставление комедии, «склоненной на русские нравы», иностранной, послужившей ей опорным пунктом, которое составляет весь смысл термина «преложение», автоматически выдвигает на первый план категорию национальной специфики быта и жанра, этот быт отражающего.

Но при этом собственно эстетика комедии Лукина, а именно таковой следует счесть теорию «преложения» и «склонения на наши нравы», т.е. насыщение исходного текста национальными бытовыми реалиями, поскольку это и есть то, что отличает русский «текст на выходе» от европейского «текста на входе» , вторична по отношению к идеологии и этике. Внимание к национальным приметам быта продиктовано не художественным интересом к этому самому быту, но «высшим содержанием» комедии, посторонней целью:

<...> Буду все шуточные театральные сочинения склонять на наши обычаи, потому что зрители от комедии в чужих нравах не получают никакого поправления. Они мыслят, что не их, а чужестранцев осмеивают». (Предисловие к комедии «Награжденное постоянство», 117.)

В результате и получается не столько комедия «в наших нравах», сколько идея комедии «в наших нравах», которой только предстоит явиться. Но такое положение, когда идея, представление о должном, первично и опережает его воплощение в материальном объекте, совершенно соответствует представлениям XVIII в. об иерархии реальности. Тот специфический и глубоко национально-своеобразный поворот, который приобрело под пером Лукина понятие «наших нравов», возымел решительное влияние прежде всего на поэтику, а потом и на проблематику и формальные характеристики комедийного жанра, послужив его эстетическому преображению в принципиально нетрадиционной структуре уже за пределами лукинской системы комедиографии, у Фонвизина, его преемников и наследников.

Очевидно, что центральным в комедийной теории и практике Лукина является понятие «наших нравов», которое и составляет сдвиг между «чужим» и «своим», осознаваемый как национальная специфика русского театра. Лукин настолько прочно сумел внедрить категорию «наших нравов» в эстетическое сознание своей эпохи, что по критерию соответствия «нравам» оценивались вплоть до конца XVIII в. все заметные комедийные новшества. (Ср. отзыв Н. И. Панина о комедии «Бригадир» «<...> в наших нравах первая комедия» .) Поэтому совершенно необходимо выяснить, что же именно понимал Лукин под словом «нравы», которое сконцентрировало в себе весь смысл его комедийного новаторства.

И при первой же попытке определения понятия «наши нравы» по декларативным высказываниям Лукина обнаруживается удивительная вещь, а именно то, что традиционное понимание категории «нравов» актуально для Лукина лишь отчасти. Собственно, в этот ряд из всех его теоретических высказываний о «наших нравах» попадает только подьячий с брачным контрактом, возмутивший Лукина в первой комедии Сумарокова противоестественным альянсом коренного русского слова с чересчур уж европейской функцией:

<..> Русский подьячий, пришед в какой ни на есть дом, будет спрашивать: «Здесь ли имеется квартира господина Оронта?» - «Здесь, - скажут ему, - да чего ж ты от него хочешь?» - «Свадебной написать контракт». <...> Сие вскрутит у знающего зрителя голову. В подлинной русской комедии имя Оронтово, старику данное, и написание брачного контракта подьячему вовсе не свойственны (118-119).

Характерно, что уже в этом пассаже, подпадая под ту же самую категорию «нравов», с русским подьячим в функции европейского нотариуса соседствует «имя Оронтово, старику данное» - имя, т. е. слово, особенно наглядно не русское ни по значению, ни по звучанию, ни по драматургической смысловой нагрузке. Все распространенные высказывания Лукина о «склонении» западноевропейских подлинников «на наши нравы» в конечном счете упираются в проблему антропонимов и топонимов. Именно в этом разряде слов Лукин и видит концентрат понятий «национального» и «нравов». Так полномочным представителем русских обычаев и русских характеров в «подлинной русской комедии» становится подчеркнутое по своей исключительной принадлежности к национальной культуре слово:

Мне всегда несвойственно казалось слышать чужестранные речения в таких сочинениях, которые долженствуют изображением наших нравов исправлять не столько общие всего света, сколько участные нашего народа пороки; и неоднократно слыхал я от некоторых зрителей, что не только их рассудку, но и слуху противно бывает, ежели лица, хотя по нескольку на наши нравы походящие, называются в представлении Клитандром, Дорантом, Циталидою и Кладиною и говорят речи, не наши поведении знаменующие. <...>

Есть еще многие и самые малые выражения: например, я недавно из Марселии приехал, или я гулял в Тульлерии, был в Версалии, виделся с викомптом, посидел с маркизою и прочее чужеземское. <...>

И какая связь тут будет, если действующие лица так наименуются: Геронт, подьячий, Фонтицидиус, Иван, Финета, Криспин и нотариус. Не могу проникнуть, откудова могут придти сии мысли, чтобы сделать такое сочинение. Это дело поистине странное; а то еще страннее, чтобы почитать его правильным (111-113,119).

Пожалуй, особенно ярко эта апология русского слова как главного изобразительного средства русского быта воплотилась в предисловии к комедии «Щепетильник», написанном специально о коренном русском слове и его изобразительных возможностях:

Я пишу сие предисловие в защиту единого только слова <...>, и должен непременно защитить данное оной комедии наименование. <...> каким бы словом объяснить на нашем языке французское слово Bijoutier, и не нашел иного средства, как чтобы, войдя в существо той торговли, от которой произошло у Французов оное название, сообразить с нашими торгами и рассмотреть, нет ли ей подобныя, что я без великого труда сыскал и здесь предлагаю. <...> И так, имея к чужестранным словам, язык наш безобразящим, совершенное отвращение, назвал я комедию «Щепетильником» <...> (189-190).

И если русским комедиографам и до Лукина случалось поиграть столкновением варваризмов с коренными русскими словами в качестве смехового приема, карикатуры на русский порок (ср. макароническую речь сумароковских галломанов), то Лукин впервые не только начинает сознательно употреблять стилистически и национально окрашенное слово как характерологический и оценочный прием, но и обращает на него специальное внимание публики. В комедии «Мот, любовью исправленный» к реплике Княгини: «Ты постоишь у моего туалета» сделано примечание: «Слово чужестранное говорит кокетка, что для нее и прилично, а ежели бы не она говорила, то конечно бы русское было написано» (28). Такого же рода примечание встречаем и в комедии «Щепетильник»:

Полидор.Ежели и где есть такие, как мы, два-три гостя, тогда компания малолюдною не почитается.

Все иностранные слова говорят образцы, которым они свойственны; а Щепетильник, Чистосердов и Племянник говорят всегда по-русски, разве изредка повторяют слово которого-нибудь пустозвяка (202).

Так, в центр поэтики комедийных лукинских «преложений» выдвигается слово не только в своей естественной функции строительного материала драмы, но и в качестве сигнала дополнительных смыслов. Из материала и средства слово становится самостоятельной целью. Над его прямым значением возникает ореол ассоциативности, раздвигающий его внутреннюю емкость и позволяющий выразить словом нечто большее, нежели его общепризнанный лексический смысл. Именно с дополнительным назначением слова связана у Лукина поэтика значащих фамилий, которую он первым внедрил в комедиографию не просто как отдельный прием, а как универсальный закон номинации персонажей .

Подчас концентрация русских слов в значащих фамилиях, названиях городов и улиц, упоминаниях культурных событий русской жизни, оказывается настолько велика в «преложениях» Лукина, что создаваемый ими жизнеподобный колорит русского быта вступает в противоречие с содержанием разворачивающегося на этом русском фоне комедийного действия, характер которого определен западноевропейской ментальностью и которое не подвергается существенным изменениям в «склоненных на русские нравы» комедиях Лукина.

Подобно тому, как идея «наших нравов» неизбежно и наглядно обозначилась на фоне «чужого» исходного текста, «склоненного» русскими словами на русские обычаи, так и общие пункты несовпадения «чужого» и «своего» наметились на этом словесном фоне с предельной рельефностью. «Чужое» подчеркнуто «своим» не в меньшей мере, чем «свое» - «чужим», и в данном случае «чужое» обнаруживается прежде всего как непригодность конструктивных основ западноевропейского комедийного типа действия для отражения русской жизни и ее смыслов.

Оппозиция «своего» и «чужого» поставила для русской комедиографии не только проблему национального содержания, но и задачу поиска специфической формы для выражения этого содержания. Высказанное Лукиным в прямой декларации стремление ориентировать свои переводные комедийные тексты на русский образ жизни («Французы, англичане, немцы и прочие народы, театры имеющие, держатся всегда своих образцов; <...> для чего же и нам не своих держаться?» - 116) автоматически повлекло за собой не оформленную в слове, но буквально витающую над «Сочинениями и переводами» идею национально-своеобразной комедийной структуры, в которой природа конфликта, содержание и характер действия, типология художественной образности приобрели бы соответствие с русским эстетическим мышлением и русской ментальностью.

И хотя в полном объеме проблема национально-своеобразной жанровой формы русской комедии обретет свое решение только в творчестве зрелого Фонвизина, т. е. уже за пределами «прелагательного направления» , однако и Лукину в его «склоненных на русские нравы» комедиях удалось наметить перспективы этого решения. Главным образом в его комедиографии примечательны дальнейшие эксперименты по объединению бытового и идеологического мирообразов в пределах одного жанра. В этом смысле комедии Лукина являются связующим звеном между комедиографией Сумарокова и Фонвизина.

Прежде всего обращает на себя внимание композиция сборника Лукина «Сочинения и переводы». В первый том вошли комедии «Мот, любовью исправленный» и «Пустомеля», которые были представлены в один театральный вечер, во второй - «Награжденное постоянство» и «Щепетильник»; обе комедии так и не увидели театральных подмостков. Кроме того, оба томика скомпонованы по одному и тому же принципу. Первые позиции в них занимают большие пятиактные комедии, по классификации Лукина, «деяние образующие», что отражено и в типологически близких названиях: «Мот, любовью исправленный» и «Награжденное постоянство». Но как будто клонящиеся к нравоучению, близкие по форме комедии оказываются совершенно различны по существу. Если «Мот, любовью исправленный» - комедия «характерная, жалостная и благородными мыслями наполненная» (11), то «Награжденное постоянство» - типичная легкая или, по Лукину, «смешная» комедия интриги.

На вторых позициях в обеих частях - малые одноактные «характерные» комедии, «Пустомеля» и «Щепетильник». Но опять при формальном тождестве налицо эстетическая оппозиция: «Пустомеля» (пара «Моту, любовью исправленному») - типичная «смешная» комедия интриги, «Щепетильник» (пара «Награжденному постоянству») - серьезная безлюбовная комедия с четким сатирико-обличительным и апологетическим нравственным заданием.

В результате издание в целом обрамлено серьезными комедиями («Мот, любовью исправленный» и «Щепетильник»), которые связаны смысловой рифмовкой, а внутрь помещены смешные, также между собой перекликающиеся. Таким образом, «Сочинения и переводы Владимира Лукина» предстают перед своим читателем отчетливо циклической структурой, организованной по принципу зеркальной мены свойств в составляющих ее микроконтекстах: комедии чередуются по признакам объема (большая - малая), этического пафоса (серьезная - смешная) и типологии жанра (комедия характера - комедия интриги). При этом макроконтекст цикла в целом характеризуется кольцевой композицией, при которой финал является вариацией на тему зачина. Так свойства комедийного мирообраза, которым предстоит долгая жизнь в жанровой модели русской высокой комедии, обнаруживаются если не в отдельно взятом комедийном тексте, то в совокупности комедийных текстов Лукина .

Лукин другими путями приходит к тому же самому результату, к которому придет и Сумароков-комедиограф. У обоих жанр комедии не отличается особенной чистотой: если сумароковские комедии тяготеют к развязке трагедийного типа, то Лукин весьма склонен к жанру «слезной комедии». У обоих очевиден раскол между жанровой формой комедии и ее содержанием, только у Сумарокова русская модель жанра замаскирована интернациональными словесными реалиями текста, а у Лукина - наоборот, национальный словесный колорит плохо умещается в европейской жанровой форме. Обе системы комедиографии не могут претендовать на близость к национальному общественному и частному быту, но в обеих на фоне одинаково очевидных заимствований одинаково отчетливо вырисовываются одни и те же элементы будущей структуры: «высшее содержание» - посторонняя цель, подчиняющая комедию как эстетическое явление более высоким этическим и социальным заданиям; тяготение к целостному универсальному мирообразу, выраженное в очевидной тенденции к циклизации комедийных текстов.

Поэтика комедии «Мот, любовью исправленный»:

амплуа говорящего персонажа

Остроту литературной интуиции Лукина (намного превышающую его скромные творческие возможности) подчеркивает то обстоятельство, что в качестве источника для своих «преложений» он в большинстве случаев выбирает такие тексты, где говорливый, болтливый или проповедующий персонаж занимает центральное место. Это повышенное внимание к самостоятельным драматургическим возможностям акта говорения в его сюжетных, бытописательных или идеологических функциях - безусловное свидетельство того, что Лукину было свойственно ощущение специфики «наших нравов»: русские просветители все поголовно придавали слову как таковому судьбоносное значение.

Весьма симптоматична практическая исчерпанность большинства персонажей в «Моте, любовью исправленном» и «Щепетильнике» чистым актом идеологического или бытового говорения, не сопровождаемого на сцене никаким другим действием . Произнесенное вслух на сцене слово абсолютно совпадает со своим носителем; его амплуа подчиняется общей семантике его слова. Таким образом, слово как бы воплощается в человеческой фигуре героев лукинских комедий. Причем в оппозициях порока и добродетели говорливость свойственна не только персонажам-протагонистам, но и персонажам-антагонистам. То есть сам акт говорения предстает у Лукина вариативным в своих нравственных характеристиках, и говорливость может быть свойством и добродетели, и порока.

Это колебание общего свойства, то унижающего, то возвышающего своих носителей, особенно заметно в комедии «Мот, любовью исправленный», где пара драматургических антагонистов - Добросердов и Злорадов - поровну делит между собой крупные, обращенные в зал монологи. И основаны эти риторические декларации на одних и тех же опорных мотивах преступления против нравственной нормы, раскаяния и угрызении совести, но с диаметрально противоположным нравственным смыслом:

Добросердов. <...> Все, что несчастный человек чувствовать может, все то я чувствую, но более его мучусь. Он одно только гонение судьбины переносить должен, а я раскаяние и грызение совести... С того времени, как я с родителем расстался, беспрестанно жил в пороках. Обманывал, лукавил, притворялся <...>, и теперь за то достойно страдаю. <...> Но весьма я счастлив, что спознал Клеопатру. Ее наставлениями обратился я к добродетели (30).

Злорадов. Пойду, расскажу ей [княгине] все его [Добросердова] умыслы, приведу на него в крайнее огорчение, и тут же не теряя времени откроюсь, будто я сам давно в нее влюбился. Она, взбесившись, его презрит, а меня предпочтет. Это всеконечно сбудется. <...> Раскаяние и угрызения совести совсем мне неизвестны, и я не из числа тех простаков, которых будущая жизнь и адские муки ужасают (40).

Прямолинейность, с которой персонажи заявляют о своем нравственном облике с первого появления на сцене, заставляет увидеть в Лукине усердного ученика не только Детуша, но и «отца русской трагедии» Сумарокова. В сочетании с полным отсутствием в «Моте» смехового начала такая прямолинейность побуждает увидеть в произведении Лукина не столько «слезную комедию», сколько «мещанскую трагедию». Ведь именно на трагедийную поэтику ориентированы психологические и понятийные словесные лейтмотивы пьесы.

Эмоциональный рисунок действия так называемой «комедии» определен совершенно трагедийным рядом понятий: одни персонажи комедии терзаются отчаянием и тоской, сетуют, каются и мятутся; их терзает и грызет совесть, свое злополучие они почитают расплатой за вину; их перманентное состояние - слезы и плач. Другие испытывают к ним жалость и сострадание, служащие побудительными мотивами их действий. Для образа главного героя Добросердова весьма актуальны такие безусловно трагедийные словесные мотивы, как мотивы смерти и судьбы:

Степанида. Так поэтому Добросердов совсем человек погибший? (24); Добросердов. <...> гонение судьбины переносить должен <...> (30); Говори, жить или умереть я должен? (31); О, судьба! Награди меня таким счастьем <...> (33); О, немилосердная судьба! (34); О, судьба! Я должен тебя благодарить и жаловаться на твою суровость (44); Сердце мое трепещет и, конечно, новый удар предвещает. О, судьба! Не щади меня и сражай скорее! (45); Довольно разгневанная судьба меня гонит. О, гневная судьбина! (67); <...> всего лучше, забывши обиду и мщение, сделать конец неистовой моей жизни. (68); О, судьба! Ты и то к горести моей прибавила, чтобы он позора моего был свидетель (74).

И вполне в традициях русской трагедии, как этот жанр оформляется в 1750-1760-х гг. под пером Сумарокова, роковые тучи, сгустившиеся над головой добродетельного персонажа, обрушиваются справедливой карой на порочного:

Злорадов. О, превратная судьба! (78); Добросердов-меньшой. Пусть он за свое злодейство получит достойное возмездие (80).

Такая концентрация трагедийных мотивов в тексте, имеющем жанровое определение «комедия», отражается и на сценическом поведении персонажей, лишенных всякого физического действия за исключением традиционных падений на колени и попыток обнажить шпагу (62-63, 66). Но если Добросердову, как главному положительному герою трагедии, хотя бы и мещанской, по самому его амплуа положена пассивность, искупаемая в драматическом действии говорением, родственным трагедийной декламации , то Злорадов - активное лицо, ведущее интригу против центрального героя. Тем заметнее становится на фоне традиционных представлений об амплуа то, что Лукин предпочитает наделить своего отрицательного персонажа не столько действием, сколько информативным говорением, которое может упреждать, описывать и подытоживать действие, но самому действию не равнозначно.

Предпочтение слову перед действием - это не просто огрех драматургической техники Лукина; это еще и отражение иерархии реальности в просветительском сознании XVIII в., и ориентация на уже существующую в русской литературе художественную традицию. Публицистическая по своему изначальному посылу и взыскующая искоренения порока и насаждения добродетели комедиография Лукина своим подчеркнутым этико-социальным пафосом воскрешает на новом витке литературного развития традиции русской синкретической проповеди-слова. Художественное слово, поставленное на службу посторонним для него намерениям, вряд ли случайно приобрело в комедиографии и теории Лукина оттенок риторики и ораторства - это совершенно очевидно в его прямой обращенности к читателю и зрителю.

Не случайно среди достоинств идеального комедиографа наряду с «изящными качествами», «пространным воображением» и «важным изучением» Лукин в предисловии к «Моту» называет и «дар красноречия», а стилистика отдельных фрагментов этого предисловия совершенно явно ориентирована на законы ораторской речи. Особенно это заметно на примерах постоянных обращений к читателю, в перечислениях и повторах, в многочисленных риторических вопросах и восклицаниях, и, наконец, в имитации письменного текста предисловия под устное слово, звучащую речь:

Вообрази, читатель. <...> вообрази толпу людей, нередко больше ста человек составляющую. <...> Иные из них сидят за столом, иные ходят по комнате, но все сооружают наказания достойные разные вымыслы к обыгранию своих соперников. <...> Вот причины их собрания! И ты, любезный читатель, вообразив сие, скажи беспристрастно, есть ли тут хотя искра благонравия, совести и человечества? Всеконечно, нет! Но то ли еще услышишь! (8).

Однако же самое любопытное - то, что весь арсенал выразительных средств ораторской речи Лукин привлекает в наиболее ярком нравоописательном фрагменте предисловия, в котором дает своеобразную жанровую картинку из жизни игроков в карты: «Вот живое описание сего сообщества и в нем бываемых упражнений» (10). И вряд ли случайно в этом причудливом на первый взгляд альянсе высокой риторической и низкой бытописательной стилевых традиций вновь возникает излюбленная Лукиным национальная идея:

Иные подобны бледностью лица мертвецам <...>; иные кровавыми очами - ужасным фуриям; иные унылостию духа - преступникам, на казнь влекущимся; иные необычайным румянцем - ягоде клюкве <...> но нет! Лучше и русское сравнение оставить! (9).

К «ягоде клюкве», действительно смотрящейся неким стилевым диссонансом рядом с мертвецами, фуриями и преступниками, Лукин делает следующее примечание: «Странно покажется некоторым читателям сие уподобление, но не всем. Надлежит в русском быть чему ни на есть русскому, и тут, кажется, перо мое не погрешило <...>» (9).

Так опять теоретический антагонист Сумарокова Лукин на деле сближается со своим литературным противником в практических попытках выразить национальную идею в диалоге старших русских эстетических традиций и установок сатирического бытописания и ораторского говорения. И если Сумароков в «Опекуне» (1764-1765) впервые попытался стилистически дифференцировать мир вещей и мир идей и столкнуть их в конфликте, то Лукин, параллельно ему и одновременно с ним, начинает выяснять, насколько эстетический арсенал одного литературного ряда пригоден для воссоздания реалий другого. Ораторское говорение с целью воссоздать материальный мирообраз и бытописание, преследующее высокие цели нравоучения и назидания, - таков результат подобного скрещения традиций. И если в «Моте» Лукин в основном пользуется ораторской речью для того, чтобы создать достоверный бытовой колорит действия, то в «Щепетильнике» мы видим обратную комбинацию: бытописательная пластика используется в риторических целях.

Поэтика комедии «Щепетильник»:

синтез одо-сатирических жанровых формант

Комедию «Щепетильник» Лукин «склонил на русские нравы» с английского подлинника, нравоописательной комедии Додели «The Toy-shop», которая уже во времена Лукина была переведена и на французский язык под названием «Boutique de Bijoutier» («Галантерейная лавка»). Весьма примечателен тот факт, что сам Лукин в «Письме г-ну Ельчанинову» упорно именует и свой подлинник, и его «склоненный на русские нравы» вариант «сатирами»:

<...> Начал самым делом приготовляться к переделанью в комическое сочинение сей аглинской сатиры <...>. (184). <...> Я приметил, что сия сатира для нашего театра довольно хорошо переделана (186). Он [текст Додели], претворившись в комическое сочинение, как по содержанию, так и по колкой сатире может назваться довольно хорошим <...> (186). <...> Получил я случай доставить на русский язык сие сатирическое сочинение (188).

Очевидно, что слово «сатира» употреблено Лукиным в двух значениях: сатира как этическая тенденция («колкая сатира», «сатирическое сочинение») соседствует с сатирой как жанровым определением («сей аглинской сатиры», «сия сатира»). И в полном соответствии с этим вторым значением находится мирообраз, который создается в «Щепетильнике» прежде всего как образ мира вещей, продиктованный уже самими мотивами галантерейной лавки и мелкой галантерейной торговли, которые служат сюжетным стержнем для нанизывания эпизодов с сатирическим нравоописательным заданием: абсолютная аналогия с жанровой моделью кумулятивной сатиры Кантемира, где выраженный понятием порок развит в галерее бытовых портретов-иллюстраций, варьирующих типы его носителей.

На протяжении действия сцена густо заполняется самыми разнородными вещами, вполне физическими и зримыми: «Оба работника, поставивши корзину на лавку, вынимают вещи и разговаривают» (197), обсуждая достоинства таких доселе невиданных на русской сцене предметов, как зрительная трубка, групп купидонов, изображающих, художествы и науки, золотые часы с будильником, табакерки алагрек, аласалюет и алабюшерон, записная книжка, в золоте оправленная, очки, весы, перстни и редкости: раковины из реки Ефрата, в которые, как ли они ни малы, хищные крокодилы вмещаются и камни с острова Нигде Небывалого.

Этот парад предметов, перекочевывающих из рук Щепетильника в руки его покупателей, симптоматично открывается зеркалом:

Щепетильник. Зерькало предорогое! Стекло самое лучшее в свете! Кокетка тотчас увидит в нем все свои гнусные ужимки; притворщица - все лукавство; <...> многие женщины увидят в это зерькало, что румяны и белила, хотя их горшка по два в день тратят, не могут бесстыдство их загладить. <...> Многие люди, а особливо, некоторые большие господа, не увидят тут ни своих великих заслуг, о которых они кричат ежеминутно, ни милостей, к бедным людям показанных; однако тому не зерькало виною (203-204).

Не случайно именно зеркало, в своих отношениях с отражаемой им реальностью соединяющее объект и мираж в уподоблении их до полной неразличимости, выявляет истинную природу вещно-атрибутивного ряда в комедии «Щепетильник», которая при всем формальном следовании сатирической бытописательной поэтике все-таки является идеологической, высокой комедией, поскольку весь изобразительный арсенал бытописательной пластики служит в ней отправной точкой для говорения вполне ораторского если не по своей форме, то по своему содержанию.

Вещь в «Щепетильнике» - опорный пункт и формальный повод для идеологического, моралистического и дидактического говорения. Принципиальное сюжетное новшество Лукина по отношению к подлинному тексту - введение дополнительных персонажей, майора Чистосердова и его племянника, слушателей Щепетильника, радикально изменяет сферу жанрового тяготения английско-французской нравоописательной сценки. В «склоненном на наши нравы» варианте присутствие слушателей и наблюдателей действа галантерейной торговли непосредственно на сцене разворачивает смысл комедии в сторону воспитания, внушения идеальных понятий должности и добродетели:

Чистосердов. Мне уже чрезмерно жаль, что по сию пору нет того глумливого Щепетильника <...>; ты уж от меня об нем слыхал неоднократно. Постоявши возле него, в два часа больше людей узнаешь, нежели живучи в городе в два года (193); <...> я нарочно привез сюда моего племянника, чтоб он послушал твоих описаний (201); Чистосердов. Ну, племянник! Таковы ли тебе наставлении его кажутся, как я сказывал? Племянник. Они мне очень приятны, и я желаю их чаще слушать (201); Чистосердов. Этот вечер много просветил моего племянника. Племянник (Щепетилънику). <...> я за счастье почту, ежели <...> буду получать от вас полезные советы (223).

Таким образом, бытописательный сюжет комедии отодвигается на второй план: диалоги Щепетильника с покупателями наполняются «высшим содержанием» и приобретают характер демонстрации не столько вещи и ее свойств, сколько понятий порока и добродетели. Бытовой же акт продажи-покупки становится своеобразной формой разоблачения и назидания, в котором вещь теряет свою материальную природу и оборачивается символом:

Щепетильник. В эту табакерочку, как ли она ни мала, некоторые из придворных людей могут вместить всю свою искренность, некоторые из приказных всю честность, все кокетки без изъятия свое благонравие, вертопрахи весь их рассудок, стряпчие всю совесть, а стихотворцы все свое богатство (204).

Подобное скрещение в одной точке двух планов действия - бытописание и нравоописание с одной стороны, наставление и воспитание - с другой, придает слову, в котором осуществляются оба действия «Щепетильника», определенную функциональную и смысловую вибрацию. Оно, слово, в «Щепетильнике» весьма причудливо. По своему ближайшему содержанию оно тесно связано с вещным рядом и потому - изобразительно; не случайно монологи Щепетильника и он сам, и его партнеры называют описаниями:

Щепетильник. Мне необходимо надлежало это описание сделать (204); <...> с описанием или без описания? (205); Чистосердов. Ты их живыми описал красками (206); <...> вот истинное о жене описание (212); Щепетильник. Я вкратце опишу вам всю их доброту (213).

Но это свойство характеризует слово в «Щепетильнике» только на первый взгляд, ибо в конечном счете оно имеет высокий смысл и претендует на немедленное преобразование действительности в сторону ее гармонизации и приближения к идеалу добродетели:

Щепетильник. Севодни осмеял я с двадцать образцовых молодцов, и только один исправился, а все рассердились. <...> все, слушающие мои шутки, над осмеянными образцами тешиться изволят и тем доказывают, что, конечно, себя тут не находят, для того, что над собою никто смеяться не любит, а над ближним все готовы, от чего я их до тех пор отучать буду, покуда сил моих станет (224).

Адресованное и обращенное не только в зал, но и слушающим персонажам (Чистосердову и его племяннику) слово Щепетильника лишь по форме является бытовым и изобразительным, по сути же оно - высокая оратория, взыскующая идеала, и потому в нем соединяются две противоположные риторические установки: панегирик вещи обращается хулой порочному покупателю; и вещь, и человеческий персонаж уравниваются при этом своей аргументальной функцией в действии, служа не более чем наглядной иллюстрацией отвлеченного понятия порока (или добродетели).

Следовательно, погруженное в стихию вещного быта и описания порочных нравов, действие «Щепетильника» на самом деле приобретает высокую этическую цель и пафос; оно оперирует идеологемами чести и должности, добродетели и порока, хотя стилистически эти две его сферы и не разграничены. И в этом своем качестве синтез бытового и идеологического мирообразов, осуществленный Лукиным на материале европейской комедии, оказался невероятно перспективным: русифицированная комедия как бы начала подсказывать, в каком направлении ее нужно развивать, чтобы она смогла стать русской.

Вспомним, что действо воспитания чистосердовского племянника начинается с зеркала (ср. знаменитый эпиграф «Ревизора»), отражающего кривые рожи смотрящихся в него петиметров, кокеток, вельмож и пр., а кончается - цитатой из 7-й сатиры Буало, сталкивающей смех и слезы в одном аффекте и уже звучавшей ранее в русской литературе: «<...> часто те же самые слова, которые читателей рассмешают, у писателя извлекают слезы <...>» (224) , а также размышлением о том, что «над собою никто смеяться не любит» (224), в котором при всем желании невозможно не услышать первого слабого звука, которому предстоит достигнуть силы фортиссимо в вопле души гоголевского Городничего: «Чему смеетесь? - Над собою смеетесь!»

И не странно ли, что Лукин, упрекавший Сумарокова за отсутствие завязок и развязок в его комедиях, сам кончил тем, что написал такую же? И ведь не только написал, но и теоретически подчеркнул эти ее свойства: «Много жалел я и о том, что сия комедия почти не может быть играна, ибо в ней нет ни любовного сплетения, ниже завязки и развязки <...>» (191). Отсутствие любовной интриги как движущей силы комедии и специфическое действие, как бы не имеющее начал и концов, потому что конец замкнут на начало, подобно самой жизни - можно ли точнее описать ту продуктивную жанровую модель, которая предстоит русской драматургии в XIX в.?

Батюшков заметил однажды: «Поэзия, осмелюсь сказать, требует всего человека» . Пожалуй, к русской высокой комедии от Фонвизина до Гоголя это суждение можно применить едва ли не успешнее: русская комедия требовала неизмеримо больше, чем всего человека: всего художника. И решительно все скромные возможности, которыми обладал среднего достоинства и демократического происхождения писатель В. И. Лукин, оказались исчерпаны его комедиями 1765-го г. Но в них он оставил будущей русской литературе, и прежде всего своему сослуживцу по канцелярии графа Н. И. Панина, Фонвизину, целую россыпь полусознательных находок, которые под перьями других драматургов засверкают самостоятельным блеском.

Однако момент первой громкой славы Фонвизина (комедия «Бригадир», 1769) совпадет с его участием в не менее важном литературном событии эпохи: сотрудничеством драматурга в сатирических журналах Н.И. Новикова «Трутень» и «Живописец», которые стали центральным эстетическим фактором переходного периода русской истории и русской литературы 1760-1780-х гг. Жанры публицистической прозы, разработанные сотрудниками новиковских журналов, стали особенно наглядным воплощением тенденций к скрещиванию бытового и бытийного мирообразов в совокупности свойственных им художественных приемов миромоделирования, тех тенденций, которые впервые обозначились в жанровой системе творчества Сумарокова и нашли свое первое выражение в комедии нравов Лукина.

Владимир Игнатьевич Лукин

«Мот, любовию исправленный»

Комедию предваряет пространное авторское предисловие, в котором говорится, что большинство писателей принимается за перо по трём причинам. Первая — стремление прославиться; вторая — чтобы обогатиться; третья — удовлетворение собственных низменных чувств, таких, как зависть и стремление кому-нибудь отомстить. Лукин же стремится принести пользу соотечественникам и надеется, что читатель отнесётся снисходительно к его произведению. Он также выражает благодарность актёрам, занятым в его пьесе, считая, что все они вправе разделить похвалу вместе с автором.

Действие происходит в московском доме вдовствующей княгини, влюблённой в одного из братьев Добросердовых. Слуга Василий, ожидая пробуждения своего господина, рассуждает сам с собой о превратностях судьбы его молодого хозяина. Сын порядочного человека полностью промотался и живёт в страхе перед тюремным наказанием. Появляется Докукин, который хотел бы получить от хозяина Василия давний долг. Василий пытается отделаться от Докукина под тем предлогом, что его хозяин вот-вот получит деньги и скоро всё сполна вернёт. Докукин боится быть обманутым и не только не уходит, но идёт за Василиемв спальню хозяина, которого разбудили громкие голоса. Увидев Докукина, Добросердов утешает его тем, что сообщает о своей женитьбе на здешней хозяйке, и просит немного подождать, так как княгиня обещала подарить к свадьбе такую сумму денег, что вполне достанет на возврат долга. Добросердов уходит к княгине, а Докукин и Василий остаются. Слуга объясняет кредитору, что его никто не должен видеть в доме княгини — иначе о долгах и разорении Добросердова станет известно. Заимодавец (кредитор) уходит, бормоча про себя, что наведёт справки у Злорадова.

Появившаяся с княгининой половины служанка Степанида успевает заметить Докукина и спрашивает о нём у Василия. Слуга подробно рассказывает Степаниде об обстоятельствах, из-за которых его хозяин Добросердов оказался в бедственном положении. В четырнадцать лет отец отправил его в Петербург на попечение своего брата, человека легкомысленного. Юноша пренебрегал науками и предавался развлечениям, подружившись с Злорадовым, с которым вместе поселился после того, как дядя умер. За месяц полностью разорился, а за четыре — задолжал тридцать тысяч разным купцам, в том числе и Докукину. Злорадов не только помог промотать имение и взятые в долг деньги, но и рассорил Добросердова с другим дядей. Последний решил оставить наследство младшему брату Добросердова, с которым уехал в деревню.

Вымолить прощение дяди можно только одним способом — женившись на благоразумной и добродетельной девушке, каковой Добросердов считает Клеопатру, племянницу княгини. Василий просит Степаниду уговорить Клеопатру бежать с Добросердовым тайком. Служанка не верит, что благонравная Клеопатра согласит ся, но ей хотелось бы избавить свою госпожу от тётки-княгини, тратящей на свои прихоти и наряды деньги племянницы. Появляется Добросердов, который тоже просит Степаниду о помощи. Служанка уходит, и появляется княгиня, не скрывающая своего внимания к молодому человеку. Она приглашает его к себе в комнату, чтобы в его присутствии одеться к предстоящему выходу. Не без труда Добросердов, смущаясь необходимостью обманывать влюблённую в него княгиню, сказывается столь занятым, что счастливо избегает необходимости присутствовать при туалете княгини, тем более сопровождать её в гости. Обрадованный Добросердов посылает Василия к Злорадову, своему истинному другу, чтобы открыться ему и одолжить денег на побег. Василий считает, что Злорадов не способен на добрые поступки, но ему не удаётся отговорить Добросердова.

Добросердов не находит себе места в ожидании Степаниды и клянёт себя за безрассудство прежних дней — непослушание и мотовство. Появляется Степанида и сообщает, что времени объясниться с Клеопатрой у неё не нашлось. Она советует Добросердову написать девушке письмо с рассказом о своих чувствах. Обрадованный Добросердов уходит, а Степанида размышляет о причинах своего участия в судьбе влюблённых и приходит к выводу, что дело в её любви к Василию, чья доброта для неё важнее неказистой внешности немолодого возраста.

Появляется княгиня и набрасывается на Степаниду с бранью. Служанка оправдывается тем, что желала услужить хозяйке и пришла узнать что-нибудь о Добросердове. Молодой человек, появившийся из своей комнаты, сначала не замечает княгини, но увидев её, незаметно суёт письмо служанке. Обе женщины уходят, а Добросердов остаётся в ожидании Василия.

Неожиданно возвращается Степанида с печальной вестью. Оказывается, княгиня уехала в гости к невестке для того, чтобы подписать документы (рядную) на приданое Клеопатры. Она хочет выдать её за богатого заводчика Сребролюбова, который обязуется не только не требовать положенного приданого, но и дарит княгине каменный дом и десять тысяч в придачу. Молодой человек негодует, а служанка обещает ему свою помощь.

Возвращается Василий и рассказывает о подлом поступке Злорадова, который подбивал Докукина (кредитора) немедленно востребовать с Добросердова долг, так как должник намеревается скрыться из города. Добросердов не верит, хотя некоторое сомнение поселяется в его душе. Поэтому вначале холодно, а потом с прежним простосердечием он рассказывает появившемуся Злорадову обо всём случившемся. Злорадов притворно обещает помочь достать нужные триста рублей у княгини, смекнув про себя, что свадьба Клеопатры с купцом будет ему очень выгодна. Для этого следует написать княгине письмо с просьбой о займе, чтобы заплатить карточный долг и отвезти его в дом, где гостит княгиня. Добросердов соглашается и, забыв о предостережениях Степаниды не покидать комнаты, уходит писать письмо. Василий негодует из-за доверчивости своего хозяина.

Вновь появившаяся Степанида сообщает Добросердову, что Клеопатра прочитала письмо, и хотя нельзя сказать, что решилась бежать, но не скрывает своей любви к молодому человеку. Неожиданно появляется Панфил — слуга младшего брата Добросердова, присланный тайно с письмом. Оказывается, дядя готов был простить Добросердова, так как узнал от младшего брата о его намерении жениться на добродетельной девушке. Но соседи поспешили сообщить о беспутстве молодого человека, якобы проматывающего имения Клеопатры вместе с её опекуншей — княгиней. Дядя пришёл в ярость, и есть один только способ: немедленно приехать с девушкой в деревню и объяснить истинное положение дел.

Добросердов в отчаянии пытается отсрочить решение магистрата с помощью стряпчего Пролазина. Но ни один из способов стряпчего ему не подходит, так как он не согласен ни отрекаться от своей подписи на векселях, ни давать взятки и тем более подпаивать кредиторов и красть векселя, обвинив в этом своего слугу. Узнав об отъезде Добросердова, один за другим появляются кредиторы и требуют возврата долга. Лишь один Правдолюбов, у которого тоже есть векселя злополучного Добросердова, готов ждать до лучших времён.

Приходит Злорадов, довольный тем, как сумел обвести княгиню вокруг пальца. Теперь, если удастся подстроить внезапное появление княгини во время свидания Добросердова с Клеопатрой, девушке грозит монастырь, возлюбленному тюрьма, все деньги достанутся Злорадову. Появляется Добросердов и, получив от Злорадова деньги, вновь опрометчиво посвящает его во все подробности своего разговора с Клеопатрой. Злорадов уходит. Появляется Клеопатра со своей служанкой. Во время пылкого объяснения появляется княгиня в сопровождении Злорадова. Не растерялась только Степанида, но молодой человек и его слуга поражены её речью. Бросившись к княгине, служанка открывает план Добросердова о немедленном побеге её племянницы и просит позволения княгини отвезти девушку в монастырь, где их родственница служит игуменьей. Взбешённая княгиня поручает неблагодарную племянницу служанке, и те уходят. Добросердов пытается идти за ними, но княгиня останавливает его и осыпает упрёками в чёрной неблагодарности. Молодой человек пытается найти поддержку у мнимого друга Злорадова, но тот открывает своё истинное лицо, обвиняя юношу в беспутстве. Княгиня же требует от Добросердова уважения к её будущему мужу. Злорадов и перезревшая кокетка уходят, а Добросердов бросается с запоздалыми сожалениями к своему слуге.

Появляется бедная вдова с дочерью и напоминает молодому человеку о долге, который она ждёт уже полтора года. Добросердов без колебаний отдаёт вдове триста рублей, привезённых от княгини Злорадовым. После ухода вдовы он просит Василия продать всю его одежду и бельё, чтобы расплатиться с вдовой. Василию же предлагает вольную. Василий отказывается, объясняя это тем, что не оставит юношу в столь трудное время, тем более что он отошёл от беспутной жизни. Тем временем около дома собираются заимодавцы и канцеляристы, приглашённые Злорадовым.

Неожиданно появляется младший брат Добросердова. Старший брат ещё более предаётся отчаянию из-за того, что младший стал свидетелем его позора. Но дело принимает неожиданный оборот. Оказывается, умер их дядя и оставил своё имение старшему брату, простив все его прегрешения. Младший Добросердов готов немедленно заплатить долги кредиторам и оплатить труды канцеляристов из магистрата. Одно огорчает Добросердова-старшего — отсутствие ненаглядной Клеопатры. Но она здесь. Выясняется, что Степанида обманула княгиню и повезла девушку не в монастырь, а в деревню к дяде её возлюбленного. По дороге они встретили младшего брата и всё ему рассказали. Злорадов пытался было вывернуться из сложившейся ситуации, но, не сумев, стал грозить Добросердову. Однако кредиторы, лишившиеся будущих процентов от разбогатевшего должника, предъявляют канцеляристам векселя Злорадова. Княгиня раскаивается в своих поступках. Степанида и Василий получают вольную, но собираются по-прежнему служить своим господам. Василий к тому же произносит речь о том, чтобы все девицы благонравием уподоблялись Клеопатре, «устарелые кокетки» отказались бы от жеманства, как и княгиня, а «бог злодейства без наказания не оставляет».

Начинает комедию очень странный пролог. В нем приведены три причины, почему писатели начинают творить. К ним отнесены: жажда славы, денег и третьей причиной названо желание удовлетворения низменных потребностей. Сам автор хочет принести пользу читателю и благодарит актеров, играющих в его пьесе. Одна московская княгиня влюблена в одного из братьев Добросердовых. Его слуга, размышляет о жизни его хозяина, который живет, боясь тюрьмы.

Докукин приходит за своим долгом. Добросердов уверяет, что женившись на княгине, вернет весь долг. Василий убеждает Докукина никому не рассказывать о бедственном положении хозяина. Уходящего гостя заметила служанка княгини и спросила о нем у Василия. Тот ей все выкладывает. Как набравшийся долгов Добросердов рассорился с дядей, и примирение возможно лишь при условии, что он женится на приличной девушке, такой как Клеопатра, племянница княгини. Василий убеждает служанку, что Добросердов должен бежать вместе с Клеопатрой. Добросердов тоже просит помочь Степаниду. Василий идет к Злорадову, чтобы занять у него денег на побег.

Степанида предлагает написать письмо о своих чувствах Клеопатре. Добросердов уходит, а служанка приходит к выводу, что сама влюблена в Василия. Княгиня ругает служанку, но та оправдывается. Незаметно появившийся Добросердов, передал письмо Степаниде. Позже, она появляется с плохой новостью: тетка хочет выдать Клеопатру за заводчика Сребролюбова. Вернувшийся Василий рассказывает, как сам Злорадов уговорил Докукина требовать долг, сказав ему, что тот хочет уехать из города. Не веря этому, Добросердов сам разговаривает со Злорадовым и тот якобы обещает дать триста рублей. Степанида говорит Добросердову, что Клеопатра, наконец, прочла письмо, и оказалось, что их чувства взаимны.

Панфил – слуга второго брата Добросердова приносит еще одно письмо. Дядя готов простить его, но соседи оклеветали молодого человека, и дядя требует немедленного приезда вместе с девушкой для объяснений. Узнав о скором отъезде, к Добронравову зачастили кредиторы. Злорадов хочет подставить Добросердова перед княгиней, и отобрать все деньги себе. Приходит Клеопатра со служанкой и происходит объяснение. В этот момент появляется княгиня. Служанка, не растерявшись, выкладывает все планы влюбленных и предлагает отвезти девушку в монастырь. Злорадов открывает Добрсердову истинное лицо.

Выход нашелся неожиданно. Умер дядя братьев и оставил все свои сбережения старшему брату. Еще одно хорошее известие: Степанида спрятала Клеопатру у дяди в деревне. Княгиня раскаялась, а Степанида и Василий свободны.