Условность художественная. Художественный вымысел. Условность и жизнеподобие Художественный вымысел. Условность и жизнеподобие

Художественный вымысел на ранних этапах становления искусства, как правило, не осознавался: архаическое сознание не разграничивало правды исторической и художественной. Но уже в народных сказках, которые никогда не выдают себя за зеркало действительности, осознанный вымысел достаточно ярко выражен. Суждение о художественном вымысле мы находим в «Поэтике» Аристотеля (гл. 9–историк рассказывает о случившемся, поэт – о возможном, о том, что могло бы произойти), а также в работах философов эпохи эллинизма.

На протяжении ряда столетий вымысел выступал в литературных произведениях как всеобщее достояние, как наследуемый писателями у предшественников. Чаще всего это были традиционные персонажи и сюжеты, которые каждый раз как-то трансформировались (так дело (92) обстояло, в частности, в драматургии Возрождения и классицизма, широко использовавшей античные и средневековые сюжеты).

Гораздо более, чем это бывало раньше, вымысел проявил себя как индивидуальное достояние автора в эпоху романтизма, когда воображение и фантазия были осознаны в качестве важнейшей грани человеческого бытия. «Фантазия <...> – писал Жан-Поль, – есть нечто высшее, она есть мировая душа и стихийный дух основных сил (каковы остроумие, проницательность и пр.–В.Х.) <...> Фантазия–это иероглифический алфавит природы». Культ воображения, характерный для начала XIX в., знаменовал раскрепощение личности, и в этом смысле составил позитивно значимый факт культуры, но вместе с тем он имел и негативные последствия (художественные свидетельства тому – облик гоголевского Манилова, судьба героя «Белых ночей» Достоевского).

В послеромантические эпохи художественный вымысел несколько сузил свою сферу. Полету воображения писатели XIX в. часто предпочитали прямое наблюдение над жизнью: персонажи и сюжеты были приближены к их прототипам . По словам Н.С. Лескова, настоящий писатель – это «записчик», а не выдумщик: «Где литератор перестает записчиком и делается выдумщиком, там исчезает между ним и обществом всякая связь». Напомним и известное суждение Достоевского о том, что пристальный глаз способен в самом обыденном факте обнаружить «глубину, какой нет у Шекспира». Русская классическая литература была более литературой домысла», чем вымысла как такового. В начале XX в. вымысел порой расценивался как нечто устаревшее, отвергался во имя воссоздания реального факта, документально подтверждаемого. Эта крайность оспаривалась. Литература нашего столетия – как и ранее – широко опирается и на вымысел, и на невымышленные события и лица. При этом отказ от вымысла во имя следования правде факта, в ряде случаев оправданный и плодотворный, вряд ли может стать магистралью художественного творче(93)ства: без опоры на вымышленные образы искусство и, в частности литература непредставимы.

Посредством вымысла автор обобщает факты реальности, воплощает свой взгляд на мир, демонстрирует свою творческую энергию. З. Фрейд утверждал, что художественный вымысел связан с неудовлетворенными влечениями и подавленными желаниями создателя произведения и их непроизвольно выражает.

Понятие художественного вымысла проясняет границы (порой весьма расплывчатые) между произведениями, притязающими на то, чтобы быть искусством, и документально-информационными. Если документальные тексты (словесные и визуальные) с «порога» исключают возможность вымысла, то произведения с установкой на их восприятие в качестве художественных охотно его допускают (даже в тех случаях, когда авторы ограничиваются воссозданием действительных фактов, событий, лиц). Сообщения в текстах художественных находятся как бы по ту сторону истины и лжи. При этом феномен художественности может возникать и при восприятии текста, созданного с установкой на документальность: «... для этого достаточно сказать, что нас не интересует истинность данной истории, что мы читаем ее, «как если бы она была плодом <...> сочинительства».

Формы «первичной» реальности (что опять-таки отсутствует в «чистой» документалистике) воспроизводятся писателем (и вообще художником) избирательно и так или иначе преображаются, в результате чего возникает явление, которое Д.С. Лихачев назвал внутренним миром произведения: «Каждое художественное произведение отражает мир действительности в своих творческих ракурсах <...>. Мир художественного произведения воспроизводит действительность в некоем «сокращенном», условном варианте <...>. Литература берет только некоторые явления реальности и затем их условно сокращает или расширяет».

При этом имеют место две тенденции художественной образности, которые обозначаются терминами условность (акцентирование автором нетождественности, а то и противоположности между изображаемым и формами реальности) и жизнеподобие (нивелирование подобных различий, создание иллюзии тождества искусства и жизни).Разграничение условности и жизнеподобия присутствует уже в высказываниях Гете (статья «О правде и правдоподобии в искусстве») и Пушкина (заметки о драматургии и ее неправдоподобии). Но особенно напряженно обсуждались соотношения между ними на рубеже XIX – (94) XX столетий. Тщательно отвергал все неправдоподобное и преувеличенное Л.Н. Толстой в статье «О Шекспире и его драме». Для К.С. Станиславского выражение «условность» было едва ли не синонимом слов «фальшь» и «ложный пафос». Подобные представления связаны с ориентацией на опыт русской реалистической литературы XIX в., образность которой была более жизнеподобной, нежели условной. С другой стороны, многие деятели искусства начала XX в. (например, В.Э. Мейерхольд) отдавали предпочтение формам условным, порой абсолютизируя их значимость и отвергая жизнеподобие как нечто рутинное. Так, в статье P.O. Якобсона «О художественном реализме» (1921) поднимаются на щит условные, деформирующие, затрудняющие читателя приемы («чтобы труднее было отгадать») и отрицается правдоподобие, отождествляемое с реализмом в качестве начала косного и эпигонского. Впоследствии, в 1930 – 1950-е годы, напротив, были канонизированы жизнеподобные формы. Они считались единственно приемлемыми для литературы социалистического реализма, а условность находилась под подозрением в родстве с одиозным формализмом (отвергаемым в качестве буржуазной эстетики). В l960-e годы были вновь признаны права художественной условности. Ныне упрочился взгляд, согласно которому жизнеподобие и услойность – это равноправные и плодотворно взаимодействующие тенденции художественной образности: «как бы два крыла, на которые опирается творческая фантазия в неутомимой жажде доискаться до правды жизни».



На ранних исторических этапах в искусстве преобладали формы изображения, которые ныне воспринимаются как условные. Это, во-первых, порожденная публичным и исполненным торжественности ритуалом идеализирующая гипербола традиционных высоких жанров (эпопея, трагедия), герои которых проявляли себя в патетических, театрально-эффектных словах, позах, жестах и обладали исключительными чертами наружности, воплощавшими их силу и мощь, красоту и обаяние. (Вспомним былинных богатырей или гоголевского Тараса Бульбу). И, во-вторых, это гротеск, который сформировался и упрочился в составе карнавальных празднеств, выступив в качестве пародийного, смехового «двойника» торжественно-патетической, а позже обрел программное значение для романтиков. Гротеском принято называть художественную трансформацию жизненных форм, приводящую к некой уродливой несообразности, к соединению несочетаемого. Гротеск в искусстве сродни парадоксу в (95) логике. М.М. Бахтин, исследовавший традиционную гротескную образность, считал ее воплощением празднично-веселой вольной мысли: «Гротеск освобождает от всех форм нечеловеческой необходимости которые пронизывают господствующие представления о мире <...> развенчивает эту необходимость как относительную и ограниченную; гротескная форма помогает освобождению <...> от ходячих истин, позволяет взглянуть на мир по-новому, почувствовать <...> возможность совершенно иного миропорядка». В искусстве последних двух столетий гротеск, однако, часто утрачивает свою жизнерадостность и выражает тотальное неприятие мира как хаотического, устрашающего, враждебного (Гойя и Гофман, Кафка и театр абсурда, в значительной мере Гоголь и Салтыков-Щедрин).

В искусстве изначально присутствуют и жизнеподобные начала, давшие о себе знать в Библии, классических эпопеях древности, диалогах Платона. В искусстве Нового времени жизнеподобие едва ли не доминирует (наиболее яркое свидетельство тому – реалистическая повествовательная проза XIX в., в особенности –Л.Н. Толстого и А.П. Чехова). Оно насущно для авторов, показывающих человека в его многоплановости, а главное – стремящихся приблизить изображаемое к читателю, свести к минимуму дистанцию между персонажами и воспринимающим сознанием. Вместе с тем в искусстве XIX –XX вв. активизировались (и при этом обновились) условные формы. Ныне это не только традиционные гипербола и гротеск, но и всякого рода фантастические допущения («Холстомер» Л.Н. Толстого, «Паломничество в страну Востока» Г. Гессе), демонстративная схематизация изображаемого (пьесы Б. Брехта), обнажение приема («Евгений Онегин» А.С. Пушкина), эффекты монтажной композиции (немотивированные перемены места и времени действия, резкие хронологические «разрывы» и т. п.).

Глава 1. «Совмещение фантастики с бытом» как авторский метод

1.1. Из истории вопроса о взаимодействии условной и жизнеподобной тенденций образотворчества в русской литературе.

1.2. Жанрообразующий аспект взаимодействия двух тенденций художественной образности.

1.3. Взаимодействие условности и жизнеподобия как структурообразующий принцип.

2.2. Вечные темы жизни, любви и смерти в мифологическом мире романа.

2.3. Миф о тихих детях.

2.4. Космогония «по Сологубу» и миф об идеальном устройстве бытия.

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Роман Ф.Сологуба "Творимая легенда": Проблема художественного синтеза жизнеподобия и условности»

Федор Сологуб (Ф. К. Тетерников 1863 - 1927гг) - крупнейший представитель русского символизма, поэт и прозаик, автор таких романов, как «Тяжелые сны»(1892), «Мелкий бес» (1902), «Творимая легенда» (1912), «Заклинательница змей» (1921).

Роман «Творимая легенда» оказался своеобразной программой преобразования несовершенной действительности в мир добра и гармонии, художественной иллюстрацией к творческим исканиям Сологуба, его воззрениям на взаимоотношения искусства и действительности.

Процесс осмысления художественной значимости романа, начавшийся во времена Сологуба, преодолев этапы непонимания и отлученности от массового читателя, продолжается до сих пор. В нем можно выделить два этапа: 1) отзывы на роман современной автору критики (с 1907 - по 1925гг.), 2) исследования зарубежных и отечественных литературоведов второй половины XX в.

Процесс восприятия и анализа романа "Творимая легенда" для современной Сологубу критики был значительно осложнен тем, что самый большой роман Федора Сологуба издавался дважды. При этом первое издание романа охватило 5 лет (с 1907- 1912г.) и представило читателю четырехчастный роман «Навьи чары». Вторая встреча романа с современным автору читателем состоялась в 1914 г. в «сириновском» собрании сочинений Сологуба, где роман назывался по-новому и состоял уже из трех частей.

К тому же сложность восприятия романа усиливалась еще и постоянной возможностью сравнения его с оценкой предыдущих романов Федора Сологуба - "Тяжелые сны" и, прежде всего, "Мелкий бес".

О "Мелком бесе" (1892-1902) говорили все: и политики, и реалисты, и сами декаденты. В этом романе критикой отмечалось то состояние размытости границ между реализмом и символизмом, о котором позднее скажут В.Ерофеев1 и Е.Старикова.2 Это положение "на грани разрыва" реалистической традиции и перехода в модернизм и способствовало в большей степени положительной реакции критиков. По-иному сложилась в критике судьба самого большого романа Федора Сологуба - "Творимая легенда".

Вопрос о восприятии романа современной автору критикой стал темой статьи Х.Барана «Федор Сологуб и критики: споры о «Навьих чарах». Характеризуя реакцию критики на роман, Х.Баран отмечает, что «в отзывах современников на «Навьи чары» лейтмотивом проходит одна мысль: текст романа содержит несовместимые друг с другом повествовательные элементы, семантические пространства которых организованы по совершенно разным принципам».3 Но для одних нестандартность сюжета, основанного на смешении сказки и реальности, картин-аналогий недавнего прошлого (революция 1905 г.) с жизнью вымышленного королевства Соединенных Островов стала основанием вновь усомниться в перспективности модернистской прозы, тогда как другие увидели в ней ключ к новой поэтике. Причина этой «несовместимости» кроется в особой, новой природе художественной образности, основанной на взаимодействии условности и жизнеподобия.

К числу непонявших и отвергших новую организацию романа, проявившуюся в «сочетании яркого реализма с лишним, органически несвязанным символизмом», в той «калейдоскопической пестроте, где реальное, даже грубо злободневное - митинг, товарищи, казаки, шпионы -вдруг сменяется чистейшею фантастикою с привидениями или тихими мальчиками, в своем роде стоящими привидений»,4

1 Ерофеев В. На грани разрыва: «Мелкий бес» Федора Сологуба на фоне русской реалистической традиции // Ерофеев В. В лабиринте проклятых вопросов. - М., 1990. - С. 79-100.

2 Старикова Е. Реализм и символизм // Развитие реализма в русской литературе: В 3-х т. Т. 3 - М. , 1974. - С. 165247.

3 Баран X. Федор Сологуб и критики: споры о «Навьих чарах» // Поэтика русской литературы начала XX века. -М., 1993.-С. 257.

4 Определение стиля романа, прозвучавшее у А.Измайлова. - Измайлов А. Новый роман Сологуба // Русское слово, - 1909.-№ 11.-С. 7-8. принадлежат: В.Львов,1 В.Евгеньев - Максимов,2 И. Игнатов,3 В.Боровский,4 В.Кранихфельд.5

Подобного рода критика судит о нетрадиционном для русской литературы романе с традиционных позиций, главным образом отрицая способ изображения окружающей действительности, во-первых, обратившийся к выходящему за рамки требований поэтики реализма механизму переплетения реального и фантастического, во-вторых, не стремящийся к правде факта в разговоре о политических событиях времени.6 Это крыло критики не учитывало тот факт, что «легенда не стремится к убедительности и правдоподобию, тешит себя игрой фантастики и реального и мир предстает в ней в волшебстве различного освещения».7

Тональность иного - критического, но не уничтожающего - взгляда на роман, допускающего возможность смещения акцента с реальности на фантастику, созвучна мысли С.Венгерова о том, что вектор интереса модернизма «стремится захватить области, чистым реализмом оставленные в тени». Этот взгляд объединяет и отзывы, сопровождавшие длительную

1 Львов В. Из жизни и литературы // Образование. Кн. 2. - М., 1908. - С. 49-62. Критик назвал роман «мистерией, подернутой садической извращенностью». - Львов В. Указ. соч. - С. 62.

2 Евгеньев-Максимов В. Очерк истории новейшей русской литературы. - Л.- М., 1925. Критик открыл в романе «сологубовщину - то беспросветно-пессимистическое мировоззрение, затуманенное эротизмом, мистицизмом и крайним индивидуализмом». - Евгеньев-Максимов В. Указ. соч. - С. 112.

3 Игнатов И. Литературные отголоски. Федор Сологуб «Капли крови» // Русские ведомости. - М., 1908. - № 283, 6 декабря. - С. 7-9. Преследуя цель - поставить на вид автору композиционную неоднородность трилогии, критик отмечал: «В романе идут два течения: одно, воспроизводящее измененную, схематизированную действительность, другое - чистый вымысел, где трудно различить луну от солнца, .словно в кинематографе мелькают перед нами картинки, не имеющие никакой связи между собой.» -Игнатов И. Указ. соч. - С. 8.

4 Боровский В. В ночь после битвы // Воровский В. Литературная критика. - М., 1971. - С. 141-154. Сопоставляя «Тьму» JI Андреева с «Навьими чарами» Ф. Сологуба, обвинил последнего в попытке создать «порнографически - политический роман, пример мародерства, вызванного к жизни поражением революции». - Воровский В. Указ. соч. - С. 149.

5 Кранихфельд В. Федор Сологуб // Вершины. Кн. 1. - СПб., 1909. - С. 165-190. Упрекает Сологуба в том, что «для собственного удобства он в своем романе раздробил жизнь на фрагменты, а время на миги, и связь между отдельными фрагментами и мигами совершенно не постигается им». - Кранихфельд В. Указ. соч. - С. 171.

6 Многие считали освещение Сологубом политических событий упрощенным и даже попросту оскорбительным. Так И. Игнатов и В. Воровский в своих отзывах уделили особое внимание авторским «объяснениям» приверженности ряда его персонажей делу революции, а И. Григорьев отмечал, что манера изображения персонажей, связанных с политикой, непозволительно схематична: «Люди заменяются парой букв, изображающих их убеждения». - Григорьев И. Литературные наброски // Одесское обозрение. - 1907, № 12, 13 декабря. - С. 3-4.

7 Айхенвальд Ю. Литературные заметки // Русская мысль. Кн. 1. - М., 1908. - С. 190.

8 Венгеров С. Этапы неоромантического движения // Русская литература XX века (1890-1910): В 3-х т./ Под ред. проф. С. А. Венгерова. Т. 1.- М., 1914. - С. 3. публикацию романа, касающиеся лишь той части романного айсберга, которая была представлена автором к 1909г., и более поздние мнения о полностью опубликованном романе. К первым принадлежат статьи М.Волошина, А.Чеботаревской, А.Измайлова, В.Малахиевой-Мирович, Ю.Айхенвальда. Ко вторым, итоговым - работы К.Чуковского, А.Долинина, Е.Замятина. Во всех них можно найти ростки интересующей нас проблемы взаимодействия условности и жизнеподобия.

По мнению М.Волошина, механизм «колдовской игры, которую завел Сологуб в своем новом романе, объединяет силы земные, небесные, дьявольские».1 Залогом успешности авторской игры, с точки зрения критика, становится инверсия представлений о реальном и воображаемом, умение Сологуба «совлекать с жизни покров реальностей и из мечты создавать реальности новые». Учитывая, что «символизм неизбежно зиждется на реализме и не может существовать без опоры на него»,3 М.Волошин выявляет ту незримую нить, «импульс напоминания»,4 который связывает у Сологуба мир реальный и условный. Это «напоминание», стремящееся оттолкнуться от обыденности, ведет к строительству «мира наоборот», авторского условного мира в романе. Глядясь в него и соблюдая «фокус опрозрачивания»,5 можно узнать земные законы обывательской жизни и, наоборот, взглянув на будничную действительность, можно представить, как будет построен авторский идеальный мир.

Статья А.Чеботаревской - первая попытка объяснить творчество Сологуба в контексте его философско-эстетических взглядов, «связать в один узел тонкие, скользящие нити его блестящего творческого клубка». 6 Написанная в 1908 году, параллельно с первой частью романа «Навьи чары»,

1 Волошин М. Леонид Андреев и Федор Сологуб // Лики творчества. - Л., 1988. - С. 449.

2 Волошин М. Указ. соч. - С. 449.

3 Волошин M. Указ. соч. - С. 445.

4 Волошин М. Указ. соч. - С. 446.

5 Волошин М. Указ. соч. - С. 448.

6 Чеботаревская А. «Творимое» творчество // Сологуб Ф. Звезда Маир. Стихотворения. - М., 1998. - С. 267. она лишь предсказывает природу будущих глав романа, «еще незаконченной симфонии «Навьих чар».1

Механизм совмещения фантастики с бытом» представлен в статье в образах Царства Необходимости (выписанном по законам жизнеподобия), Царства Свободы (того условного мира, «упоминание о котором все чаще звучит в последних произведениях Сологуба»3) и «моста, который нужно перекинуть из докучного мира обычности к мечте». 4 Антитетичность жизнеподобия и условности, с точки зрения А.Чеботаревской, может быть снята при участии солипсической уравновешивающей силы, корни которой кроются в природе авторской утопии.

В.Малахиева-Мирович подчеркивает важность жизнеподобного компонента в процессе творения легенды: «Материалы земного переживания - не мертвый балласт, и не мираж. Это может быть та, уже обозначившаяся первозданная туманность, из которой дух человеческий сотворит себе миры, где иначе будет жить, чем жил до сих пор».5

А.Горнфельд затрагивает вопрос о роли и месте реальности в рождении утопии и фантасмагории в романе. От реальности отталкивается Сологуб в полете к мечте, «к романтически идеализированной действительности», реальность становится опорой и в создании фантасмагорического, ибо фантасмагория - это реакция на падение нравов жизни, «карикатурно-извращенная действительность».6

В более поздних отзывах на полностью опубликованный роман - в их числе статьи К.Чуковского, А.Долинина, Е.Замятина - есть несколько штрихов, помогающих формированию исследовательского фокуса в решении указанной проблемы. Для К.Чуковского «творчество Сологуба не пустая

1 Чеботаревская А. Указ. соч. - С. 280.

2 Выражение, используемое Л. Силард для наиболее точного обозначения разбираемого литературного кода. -Силард Л. Поэтика символистского романа конца XIX - начала XX века // Проблемы поэтики русского реализма XIX в.-Л., 1984.-С. 275.

3 Чеботаревская А. Указ. соч. - С. 272.

4 Чеботаревская А. Указ. соч. - С. 272.

5 Мапахиева - Мирович В. Обозрение «Шиповника» // Русская мысль. - 1909. - № 10. - С. 235.

6 Горнфельд А. Ф. Сологуб // Русская литература XX века (1890-1910): В 3-х т./ Под ред. проф. С.А. Венгерова. Т. 2.-М., 1914-1918.-С. 16. блажь одного чудака-однодума», в которой главенствует «система условных образов - музейных экспонатов. Все оно продиктовано нашей эпохой, в нем она отразилась как в зеркале»,1 но свойства этого зеркала, его способность воспринимать и отражать действительность и есть «та доктрина Сологуба», в основе которой «превращение уродства в красоту».2

Статья А.Долинина стала своего рода психологическим ориентиром в исследовании художественного мира романа, она направляет вектор решения проблемы взаимодействия жизнеподобия и условности в психологию творчества. По мнению критика, «особый тип воли Сологуба и давление о разума» формируют в художественном мире автора специфический вид жизнеподобия: «.есть жизнеподобие, но нет жизни, все пропущено сквозь призму авторского отношения к жизни».4

Е.Замятин говорит об особом «сплаве», знание секрета которого делает Ф.Сологуба зачинателем «новой главы русской прозы». 5 Стиль сологубовской прозы «без малейших следов надлома или трещины выдерживает сто восьмидесятиградусный перегиб от тяжелейшего быта в фантастику, от земли, пропитанной запахом водки и щей - в землю Ойле».6 Формула синтеза «твердого и газообразного состояния литературного материала - фантастики и быта», выведенная Сологубом в его романе, названа Е.Замятиным «тонким и трудным искусством».7

Нужно отметить, что и неприятие и проявление интереса к роману со стороны современников автора имеет одну причину - предчувствие в романе нового художественного кода, суть которого наиболее точно определил А.Измайлов: «Роману Сологуба трудно найти параллель в прошлом нашей

1 Чуковский К. Путеводитель по Сологубу // Собр. соч: В 6 т. Т. 6. - М., 1965. - С. 362.

2 Чуковский К. Указ. соч. - С. 362.

3 Долинин А. Отрешенный (К психологии творчества Ф. Сологуба) // Долинин А. Достоевский и другие. - Л., 1989.- С. 421.

4 Долинин А. Указ. соч. - С. 421.

5 Замятин Е. Федор Сологуб // Замятин Е. Избранные произведения: В 2 тт. Т. 2. - М., 1990. - С. 259.

6 Замятин Е. Указ. соч. - С. 258.

7 Замятин Е. Указ. соч. - С. 258. литературы. Ни один из старых романистов не рисковал на такие сочетания реальной, прямо газетной правды с цветами фантазии и уклонами мистики».1 Первые (И.Игнатов, В.Евгеньев-Максимов, В.Тан (Богораз) и др.) привыкли противопоставлять фантастику быту или в соответствии с принципами реализма допускать фантастическое лишь в область грез и безумия. Поэтому, обнаружив в природе авторского повествования несоответствие с традицией, сделали акцент на разобщенности, нескоординированности, неорганичности сологубовского соединения реального и фантастического, увидели «симбиоз, а не синтез».

Вторые (В.Малахиева-Мирович, Е.Замятин, Ю.Айхенвальд и др.), констатируя невозможность приложить какой бы то ни было масштаб к этому произведению, прикоснулись к новому авторскому коду, почувствовали ядро синтеза в образной природе романа, но не пошли дальше его констатации (не раскрыли авторский механизм синтезирования).

Значительный вклад в исследование природы сологубовского романа принадлежит зарубежному крылу литературоведения. Учитывая, что интересующий нас аспект не стал объектом внимания отдельных работ зарубежных литературоведов (в их числе O.Ronen,3 J.Connoly,4 L.Dienes,5

S.Rabinowitz, E.Biernat), следует отметить, что осмысление природы некоторых составляющих его понятий представлено в монографическом исследовании И.Хольтхузена,8 остающимся и по сей день единственным монографическим исследованием романа. В монографии непредвзято рассмотрена история публикации романа, выявлена его связь с некоторыми идейными спорами того времени, намечены основные спорные вопросы

2 Выражение, используемое Н. Лейдерманом. - Лейдерман Н. Траектории «экспериментирующей эпохи» // Вопросы литературы. - 2002. - № 4. - С. 21.

3 Ronen О. Toponyms of Fedor Sologubs «Tvorimaja legenda». - Die Welt der Slawen, XIII, 1968.- S.307-3I8.

4 Connoly J. W. The Role of Duality in Sologubs «Tvorimaja legenda». - Die Welt der Slawen. - Jahrgang XIX/XX, 1974-1975.-S. 26-36.

5 Dienes L. Creative Imagination in Fedor Sologubs «Tvorimaja legenda». - Die Welt der Slawen.- Jahrgang XXIII,1, 1978.-S. 176-186.

6 Rabinowitz S. J. Sologubs Literary Children: Keys to Symbolists Prose. - Columbia, Slavica Publishers, 1980.

7 Biernat E. Zur formalin Bau von Sologubs Trilogie Tvorimaja legenda //Fedor Sologub: 1884- 1984 Texte, Bibliographie. - Munchen, 1984. - S. 71-80.

8 Holthusen J. Fedor Sologubs Roman -Trilogie. - Monton, 1960. композиции. Отдельная глава монографии «Утопия и фантастика» выявляет новую природу условности у Ф.Сологуба, сочетающую в себе «техническую» фантастику Ж.Верна и Г.Уэллса с мистической гранью фантастики Э.По. По мнению критика, в основании новой природы условности лежит «стремление Сологуба дать символизму собственную фантастику и направить ее в точные отношения со всеми остальными деталями эмпирического мира1 (курсив мой.- Н.Г.)». Поднимая вопрос о роли фантасмагории в романе, о важных составляющих романной утопии - ее космическом и физико-химическом пластах - И.Хольтхузен не рассматривает «механизм» взаимодействия условного и жизнеподобного.

Особого внимания в обзоре критических отзывов, затрагивающих аспект взаимодействия двух тенденций образотворчества в романе л

Творимая легенда», заслуживает статья Л.Силард. Опубликованная до появления в конце 80-х-начале 90-х гг. новой современной волны интереса к прозаическому творчеству Ф.Сологуба, она стала своего рода порогом, отталкиваясь от которого и зарубежные и отечественные исследования романа будут идти параллельно, взаимодействуя по принципу контрапункта.

В своей статье Л.Силард открывает принципиально новый взгляд на символистскую прозу как на успешную попытку «преодоления давления принципов миметического (натуроподобного) искусства, с его приземленным эмпиризмом, основанным на принципах изображения жизни в формах самой жизни» . Это преодоление, по мысли Л.Силард, становится возможным благодаря открытию символистами новых форм повествования и структурирования прозы, «путей, методов, способов художественного возведения низшей действительности к реальности реальнейшей».4 Holthusen J. Op. Cit. - S. 42.

2 Силард Л. Поэтика символистского романа конца XIX-начала XX века // Проблемы поэтики русского реализма XIX века. - Л., 1984. - С. 265-284.

3 Силард Л. Указ. соч. - С. 265.

4 Силард Л. Указ. соч. - С. 266.

К числу новых способов, открытых символистской прозой, Л.Силард относит и сологубовский «метод совмещения фантастики с бытом»,1 при котором «в подчеркнуто суховатое нравоописательное изображение быта русской провинции, к тому же насыщенное реалиями социально-политической борьбы эпохи первой русской революции, своенравно вплетаются фантастические элементы.».2

Показательно для детального изучения природы условности в романе и замечание JI. Силард о ее многоуровневом, многоярусном характере: «.переход от одного уровня условности в другой позволил Сологубу создать ту многоярусную множественность параллельных и пересекающихся возведений в условное, которые дотоле русской литературе известны не были».3

Наблюдающееся с начала 90-х гг. двадцатого века в России повышение интереса к творчеству Ф.Сологуба было вызвано новыми публикациями его лирики и прозы, в числе которых и роман «Творимая легенда». Вернувшийся в отечественную литературу в период смены парадигм роман вызвал целый ряд публикаций, в числе которых статьи А.Михайлова,4 Л.Соболева,5 Н.Утехина,6 Х.Барана,7 Б.Парамонова,8 С.Ломтева.9

Важным шагом в изучении поэтики романа стала работа Н.Барковской «Поэтика символистского романа».10 Стремясь определить место «семантического поля романа» «Творимая легенда» не только в целостном романном тексте Ф. Сологуба, где каждый отдельный роман воспринимается как изоморфный всей совокупности авторских текстов, но и в едином Силард Л. Указ. соч. - С. 275.

2 Силард Л. Указ. соч. - С. 274.

3 Силард Л. Указ. соч. - С. 275.

4 Михайлов А. Два мира Федора Сологуба // Сологуб Ф. Творимая легенда. - M., 1991. - С. 5-14.

5 Соболев Л. О Федоре Сологубе и его романе // Сологуб Ф. Творимая легенда: Роман: В 2 кн. Кн.2. - М., 1991.-С. 260-279.

6 Утехин Н. Альдонса и Дульцинея Ф. Сологуба // Сологуб Ф. Мелкий бес. Заклинательница змей. Рассказы. -М., 1991.-С. 3-24.

7 Баран X. Ф. Триродов среди символистов: по черновикам «Творимой легенды» Федора Сологуба // Поэтика русской литературы начала XX века. - М.,1993. - С. 211-234; Федор Сологуб и критики: споры о «Навьих чарах» // Поэтика русской литературы начала XX века. - М., 1993. - С. 234-264.

8 Парамонов Б. Новый путеводитель по Сологубу // Звезда. - 1994. - № 4. - С. 199-204.

9 Ломтев С. Федор Сологуб // Проза русских символистов. - М., 1994. - С. 64-81.

10 Барковская Н. Поэтика символистского романа. - Екатеринбург, 1996. символистском тексте, состоящем из ряда произведений, написанных в одну эпоху (среди них романы Д.Мережковского, В.Брюсова, А.Белого), исследователь помогает посмотреть на проблему синтеза условности и жизнеподобия как на основание ведущего признака поэтики романа - его текучести.

В координатах сологубовского двоемирия проявляется относительность условной и жизнеподобной тенденций, их взаимопроницаемость, сообщаемость друг с другом. Из характеристики Н.Барковской двух романных миров становится очевидным тот факт, что условность и жизнеподобие - это не однозначно противопоставленные полюсы романа. Обращаясь к вопросу о структурных особенностях романа, Н.Барковская использует игру условности и жизнеподобия в качестве некоего ключа к пониманию субъектной организации романа, хронотопической природы повествования, мотивной ткани произведения.

Одной из последних работ, отчасти затрагивающей интересующий нас аспект романа, - стала работа Л.Геллера «Фантазии и утопии Федора Сологуба». 1 Автор, аппелируя к социо-культурному контексту эпохи, предлагает дополнить расхожую в отношении двоемирия романа формулу «реальное - воображаемое» (быт - фантастика) еще одной - «утопия-фантастика» (проект - мечта) . Таким образом, критик предлагает новый поворот в изучении природы условности в романе.

На сегодняшний день исследованию романа Ф.Сологуба «Творимая л легенда» посвящено несколько диссертаций: работы Е.Сергеевой, М.Львовой,4 Н.Рублевой.5

Выявляя влияние мистического аспекта мировоззрения автора на поэтику его романов, Е.Сергеева обращается к вопросам космогонии

1 Геллер Л. Фантазии и утопии Федора Сологуба // Русская литература. - 2000. - № 2. - С. 119-126.

2 Геллер Л. Указ. соч. - С. 121.

3 Сергеева Е.Проблемы мировоззрения и поэтика прозы Ф. К. Сологуба. Художественная космогония романов «Мелкий бес» и «Творимая легенда». - Дис. канд. филол. наук: 10.01.01. - Магнитогорск, 1998.

4 Львова М. «Творимая легенда» Ф. Сологуба: проблематика и поэтика. - Дис. .канд. филол. наук: 10.01.01. - Ярославль, 2000.

5 Рублева H. «Творимая легенда» Ф. Сологуба - явление русского неореализма. - Дис. . канд. филол. наук: 10.01.01.- Вологда, 2002. романов «Мелкий бес» и «Творимая легенда». Рассматривая авторскую идею многомирия («в его вселенной обязательно присутствует мир реальный - каждодневное земное бытие - и инобытие, трансформируемое в мир инфернальный и в высшую запредельную реальность»1), исследователь, тем не менее, не затрагивает те средства художественной образности, с помощью которых идея многомирия воплощена в романе.

Диссертационное исследование М.Львовой посвящено изучению особенностей внешней и внутренней организации романа. В числе компонентов первой детально анализируется проблема рамочного текста, из элементов внутренней организации наибольшее внимание уделено анализу «параллелизма, повторов, внутри - и межобразной оппозитивности».2

Н.Рублева, причисляя роман к явлениям русского неореализма, выходит на проблему диалогических сцеплений старой (реалистической) и новой (модернистской) методных структур, характерную для литературного процесса XX века. Определяя жанр сологубовского произведения как «триптих, в основе которого синтез социально-психологического романа с романом-сном и утопическим романом», Н.Рублева тем самым намечает перспективы в исследовании взаимодействия условного и жизнеподобного на жанровом уровне. При этом работа Н.Рублевой не ставит цель исследовать те семантические сдвиги, те приращения эстетического смысла, которые несет в себе это взаимодействие.

Современный этап изучения романа выводит на иной уровень осмысления, который невозможен без понимания и определения сути авторского «кода». Его суть - в процессе взаимообмена энергией между двумя тенденциями художественной образности - условной и жизнеподобной. В природе авторского «кода» «синтезированы» художественные поиски литературы рубежа веков в сочетании с индивидуальным авторским новаторством. На сегодняшний день

6 Сергеева Е. Указ. соч. - С. 14.

2 Львова М. Указ. соч. - С. 18.

3 Рублева Н. Указ. соч. - С. 26. специальных работ, посвященных проблеме синтеза условности и жизнеподобия в художественном мире романа, нет, так как, относясь к числу «механизмов взаимодействия классических и модернистских стратегий», эта проблема обрела право на существование лишь в последнее десятилетие XX века, когда стал очевиден тот факт, что оппозицией «модернизм-реализм» «невозможно охватить столь динамичное и многогранное явление как литература рубежа веков».1 Эпоха противостояния реализма и модернизма, закрепившая за первым право отражать жизнь в формах самой жизни, а за вторым - идею абстрактного пессимизма в далеких от жизни формах фантастики, отвергала возможность неоднолинейных отношений между этими тенденциями образотворчества.

Необходимо отметить, что односторонность оппозиции «жизнеподобное в реализме - условное в модернизме» была отмечена еще в советском литературоведении конца 60-х - начале 70-х гг. XX века в работах Т.Аскарова, Д.Николаева, Т.Петровой, А.Михайловой, В.Ковского, Е.Добина, О.Шапошниковой.2 Цель авторов сводилась к стремлению дать ответ на вопрос: может ли условность числиться «по ведомству» реализма. Сняв одну оппозицию, критики создали новую: «реалистическая -модернистская условность».

Перемещение интереса в иную плоскость, в плоскость функционирования «механизма» условности, и стремление осмыслить парность категорий «реальное» и «фантастическое» в их взаимопритяжении и взаимоотталкивании наблюдались уже в начале 70-х в работах Ю. Манна

1 Зверев А. XX век как литературная эпоха // Вопросы литературы. - M., 1992. - Вып. 2. - С. 42.

2 Аскаров Т. Эстетическая природа условности. - Фрунзе, 1966; Николаев Д. Безусловность условности// Вопросы литературы. - М., 1967. - № 12,- С. 198-203; Петрова Т. Эстетическая функция условности в искусстве социалистического реализма II Философские науки. - 1969. - №1. - С. 64-73; Михайлова А. О художественной условности. - М., 1970; Ковский В. Романтический мир Александра Грина. - M., 1969; Добин Е. В природе искусства (К проблеме условности в искусстве) // Нева. - 1972,- № 5. - С. 195-205; Шапошникова О. Об условности в искусстве // Филология. - М., 1977. - Вып. 5. - С.17-25.

3 Манн Ю. Поэтика Гоголя. - М., 1988. В главе третьей «Реальное и фантастическое» исследователь на фоне многообразных аспектов гоголевской поэтики рассматривает проблему «реальное - фантастическое» как осуществляющую объединение и координацию различных уровней художественного целого. и В.Дмитриева.1 Но появившиеся за последнее десятилетие XX века работы Л

А.Зверева, Е.Эткинда, О.Клинга, Л.Андреева, Н.Лейдермана не только отвергают аксиоматический подход к литературному процессу рубежа веков как эпохе противостояния реализма и модернизма, но и утверждают принципиально иной взгляд на литературную ситуацию начала двадцатого века как на «эпоху плюрализма - растекания, рассеивания разнополюсных энергий»,3 взаимодополнения, взаимопроникновения различных художественных систем и, следовательно, принципиально иное понимание соотношения жизнеподобных и условных форм познания действительности -не разведение, не противостояние, а художественный синтез.

Цель исследования: рассмотреть роман «Творимая легенда» в аспекте взаимодействия условности и жизнеподобия, исследовать своеобразие художественной структуры и поэтики романа с учетом двойственности эстетической природы сологубовского образа.

Для этого необходимо решить следующие задачи:

Осмыслить теоретические аспекты заявленной проблемы;

Выявить типологические характеристики форм бытования в романе социо-культурных явлений конкретно-исторической эпохи 900-х гг. и их ретрансляцию в художественно - сотворенном мире;

Попытаться описать «механизм» синтеза в природе жанра, в структурной организации романа;

1 Дмитриев В. Реализм и художественная условность. - М., 1974. При том, что исследователь разграничивает и принципиально противопоставляет 2 типа условности, он затрагивает некоторые аспекты исследуемой нами проблемы. К их числу принадлежат: «проблема диалектики условного и жизнеподобного в их переплетении и разъятии» и «проблема фантастического, которое антифантастично». - Дмитриев В. Указ. соч. -С. 30, 71. 2

Имеются в виду работы: Зверев А. XX век как литературная эпоха // Вопросы литературы. - М., 1992. -Вып. 2. - С. 3-56; Эткинд Е. Единство «серебряного века» // Эткинд Е. Там, внутри. О русской поэзии XX века. - СПб., 1997. - С. 15-21; Клинг О. Серебряный век через сто лет: («Диффузное состояние» в русской литературе начала 20 века) // Вопросы литературы. - М., 2000. - № 6. - С. 83-114; Андреев Л. Литературные итоги XX века: художественный синтез и постмодернизм // Вопросы литературы. - М., 2001. - № 1. - С. 3-39; Лейдерман Н. Траектории «экспериментирующей эпохи» // Вопросы литературы,- М., 2002. - № 4. - С. 3-47.

Клинг О. Серебряный век - через сто лет («Диффузное состояние» в русской литературе начала 20 века) // Вопросы литературы. - М., 2000. - № 6. - С. 84.

Рассмотреть многоуровневый характер сологубовской условности;

Исследовать мифотворчество как способ «творения» собственной реальности-мечты.

Материал исследования - романная проза Ф.Сологуба, роман «Творимая легенда» как объект пристального анализа в аспекте заявленной темы, а также литературно-критическое наследие писателя.

Научная новизна диссертационного исследования заключается в том, что

Впервые роман Ф. Сологуба «Творимая легенда» рассматривается не только как произведение символистской прозы, но и как явление сложносоставной эстетической системы, обусловленной состоянием диффузности в русской литературе рубежа веков;

Взаимодействие жизнеподобия и условности, эмпирики и фантастики является тем ключом в исследовании сологубовского художественного «творения», который позволяет понять сложную жанрово-композиционную структуру романа, многоуровневую семантику мысли и многоярусный характер условности образа.

Методологическую основу исследования составляют труды по теории литературы (М.Бахтин, Ю.Манн, Ю.Лотман, Д.Лихачев, Б.Гаспаров, Б.Успенский); по проблеме условности в литературе (В.Белинский, В.Дмитриев, О.Шапошникова), по мифопоэтике (Е.Мелетинский, З.Минц, Д.Максимов, О.Фрейденберг, В.Топоров).

Апробация работы. Основные положения исследования были представлены автором в форме докладов на теоретическом семинаре, на итоговых научных конференциях Ульяновского педагогического университета (Ульяновск, 2000, 2001), на Третьих и Четвертых Веселовских чтениях (Ульяновск, 1999, 2001), на научно-практической конференции «Христианство и культура» (Ульяновск, 2000). По теме диссертации опубликовано 4 печатных работы: «Роман «Творимая легенда» Федора Сологуба в восприятии современников»//Проблемы взаимодействия эстетических систем реализма и модернизма. Третьи Веселовские чтения: Межвузовский сборник научных трудов. - Ульяновск: УлГПУ, 1999. - С. 5762; «Ключевая роль авторской субъективности в романе Ф. Сологуба «Творимая легенда»//Проблемы взаимодействия эстетических систем реализма и модернизма. Четвертые Веселовские чтения.- Ульяновск: УлГПУ, 2002. - С. 58-68; «Принципы структурной организации романа Ф. Сологуба «Творимая легенда»//Язык. Культура. Общество: Сборник научных трудов всероссийской научной конференции.- Ульяновск: УлГТУ, 2002.- С. 134-138; «К вопросу о лейтмотивной организации романа Ф. Сологуба «Творимая легенда»//Фольклор. Литература. Библиография: Работы молодых исследователей. - Ульяновск, 2003. - С. 88-92.

Возможность практического применения результатов диссертации.

Теоретические выводы и исследовательский материал можно использовать в проведении курса русской литературы XX века, спецсеминарах по творчеству Ф.Сологуба, спецкурсах по проблемам условности и мифологизма, в гуманитарных классах общеобразовательных школ, лицеях, гимназиях.

Заключение диссертации по теме «Русская литература», Глинкина, Наталья Алексеевна

Заключение

Временной рубеж, отделяющий современного читателя от литературного процесса рубежа веков, делает очевидным тот факт, что символистский роман - та искомая форма диалога с традицией, которая, стремясь выйти за пределы оформленного и воплощенного реализмом, взаимодействовала с ним по принципу гегелевской триады.

Состояние диффузности, ставшее определяющим в характере литературного процесса рубежа веков, создало почву для самых неожиданных комбинаций и взаимодействий, для появления художественных явлений сложносоставной эстетической природы.

Подобным явлением, органично вписывающимся в контекст эпохи художественного плюрализма, стал роман Ф.Сологуба «Творимая легенда». Это особая система видения мира, свойства которой обусловлены не четко обозначенной гранью разрыва, а процессом взаимообмена энергий традиционного и новаторского.

Постижение художественной логики романа возможно в особой системе координат, связанной с процессом взаимодействия двух тенденций художественной образности - условности и жизнеподобия.

Еще современная автору критика, неоднозначно оценившая новый роман Ф. Сологуба, указала на «соединение реализма с вымыслом», переходящее границы традиционного взаимодействия условной и жизнеподобной тенденций в творчестве «великих реалистов XIX века» -А.Пушкина, Н.Гоголя, М.Салтыкова-Щедрина. Критическое отношение реализма к вопиющему злу действительности использует в поэтике произведений взаимодействие жизнеподобного и условного одновременно как способ обнажения исторической закономерности и как попытку создать художественный образ, адекватный алогизму действительности.

Ф.Сологуб как представитель новой художественной парадигмы (символизма) демонстрирует в своих произведениях как уже известные, освоенные реализмом формы взаимодействий, так и принципиально новые, опирающиеся на особый тип отношений искусства к действительности и на особую природу творческого Я (сформированную философией солипсизма).

Противостояние искусства и жизни - лишь необходимое условие, начальная ступень в процессе преображения реального мира искусством. Утверждая главенство искусства над жизнью, пересоздающей тенденции над воссоздающей, Ф.Сологуб окончательно не разделяет Иронию и Лирику, а, смешивая их в едином творческом порыве, приводит к синтезу, имя которому «мистическая ирония». Именно синтез, возможный при участии воли Творца, смешивая традиционные противоположности -субъективность Лирики и объективность Иронии, условную и жизнеподобную формы художественного познания, - выражает тенденцию автора к свободе от эстетической нормативности.

Процесс взаимообмена энергией между двумя тенденциями художественной образности в романе обретает статус художественного метода, становится тем авторским «кодом», без которого невозможно в полной мере определить жанровое своеобразие романа и особенности его композиционной структуры.

Пластичность романной формы, ее способность свободно соединять в себе содержательные начала иных жанров позволили Ф.Сологубу создать свой тип «свободного романа» - роман-легенду. В нем аспект реально-существовавшего, жизнеподобного, взаимодействуя с энергией авторского вымысла, создает эффект жанрового полифонизма, разрушает четкую закрепленность за каждой частью романа единственно возможной жанровой формулировки.

Воссоздающая тенденция художественной образности открывает в первой части романа - «Каплях крови» - черты социально-бытового повествования, в котором прочитывается кризисность российской реальности рубежа веков. Собирательному образу российской действительности - тусклому мертвенному миру Скородожа - созвучен фантасмагорически выписанный навий мир. Так, путем аппликации фольклорного жанра быличек о мертвецах в социально-бытовое повествование о нравах русской провинции автор проводит мысль о сотворенности земного мира в разных его ликах, о необходимости противопоставить «одной бедной жизни» иной мир - творимый Триродовым мир усадебного космоса.

Сочетая в себе элементы жизни и смерти, мистики и науки, утопии и реальности, условный усадебный мир соответствует природе образа своего творца - Триродова. «Смысловая вертикаль образа» выстраивается при взаимодействии условности и жизнеподобия, открывая в герое не только черты конкретно-исторического типа, героя-интеллигента, личности, находящейся в оппозиции к среде, но и обнаруживая мистическую и утопическую грани, за которыми скрыт непознанный мир человеческих возможностей.

Во второй части романа - «Королеве Ортруде» - процесс взаимодействия условности и жизнеподобия создает особую систему жанровых координат. Авантюрно-сказочная атмосфера рыцарского романа, ситуация «другой жизни», сновидческий образ далекой средиземноморской страны постепенно «прорастает» злободневной кризисностью Европы рубежа веков, чертами социально-бытового и политического романов. По мере погружения в атмосферу средиземноморской сказки усиливается ее сходство с Россией. Жизнеподобие вытесняет иллюзию идеальности через систему разноуровневых соответствий, в числе которых образная параллель двух «ученых» комиссий, характеристика народных настроений в Скородоже и Пальме, механизмы разного рода политических провокаций. Прием «мистической иронии» позволяет расширить жанровый диапазон второй части «Творимой легенды»: элементы рыцарского романа, волшебной сказки, мистической новеллы сочетаются в ней с чертами социально-бытового, политического романов, романа-трагедии.

Принцип «совмещения фантастики с бытом» в третьей части -«Дыме и пепле»- позволяет соединить линию российских глав с главами средиземноморскими и противопоставить им многогранный мир утопии. Черты романа-утопии, обнаруживающие себя в самом начале третьей части (в общественной теории Триродова) взаимодействуют с элементами политического романа, а социально-бытовое повествование о нравах русской провинции перерастает в фантасмагорию, в которой мистически-ироническим способом воплощен символ единого земного безумия.

Выступая в роли жанрообразующего фактора, взаимодействие условности и жизнеподобия играет ведущую роль и в структурной организации романа-легенды. Характер «сцепления» жизнеподобных и условных картин в романе в полной мере созвучен технике литературного монтажа, которая предполагает внешне немотивированное соединение фрагментов бытовой действительности с вымыслом. При этом внутренние, эмоционально-смысловые, ассоциативные связи между персонажами, событиями, эпизодами, деталями оказываются более важными, чем их внешние, предметные, пространственно-временные и причинно-следственные «сцепления».

Монтажность проявляет себя во взаимоотношениях всех трех частей романа «Творимая легенда». Первая и вторая части при их внешней отдаленности, контрастности (пыльная, серая Россия - лазурное средиземноморское королевство) обнаруживают внезапные, немотивированные «скрепы», созвучия на уровне внутренних миров Елисаветы Рамеевой и Ортруды Первой. Элементы «досознательных воспоминаний» обеих героинь объясняют ход романной мысли приемом «забегания вперед», в будущее. С опорой на него возможно утверждать, что ключевые события третьей части романа (политическая карьера

Триродова, его претензия на королевский престол, успех в парламентских выборах) предсказаны уже во второй части романа.

Ощущение «что было - будет не однажды» становится литературным «кодом», причиной разноуровневых «соответствий». «Соответствиями» связаны не только Россия и королевство, Елисавета и Ортруда, но и Триродов и Танкред, Триродов и Меччио, Триродов и Ортруда, триродовский усадебный космос и подземный мир Араминты.

Взаимодействие условной и жизнеподобной тенденций образотворчества, ослабляя сюжетные связи, увеличивает смысловую нагрузку на мотивную природу повествования.

Противостояние мотивов обыденности и мечты обнаруживает себя не только в диалоге заглавия романа с ключевым предложением-началом первой части («Беру кусок жизни.»), но и при обращении к зачинам каждой из трех частей романа.

Лейтмотивы «капли крови» и «дым и пепел» символизируют усиление мертвенного начала в земной жизни, тогда как лейтмотив творчества в разных своих вариантах отражает стремление творца к созданию иного, неземного мира мечты.

Ведущими лейтмотивами в романе стали мотивы сна, любви и смерти. Они определяют тональность каждой части романа, усиливают атмосферу взаимоотталкивания и взаимопроницаемости «жизни реальной» с «жизнью творимой».

Условность всякой логики, ставшая сутью переходной эпохи и переходной литературной формы - символистского романа, с одной стороны, упраздняла необходимость правдоподобия, открывая путь многообразию форм условной образности, а с другой - предполагала поиск абсолюта, новой точки отсчета в системе бытия.

Миф, являясь частью многоярусной природы условности, представляет авторскую философскую модель мира, тех вечных вопросов, на которых он держится, становится основным путем к пониманию авторского идеала.

Расширяя границы многомирности «Творимой легенды», авторское мифотворчество вводит читателя в мир абсолютного Я-творца, мир детства, мир вечных тем бытия - любви и смерти, мир инопланетной страны Ойле.

Мир абсолютной личности, открывающийся в романе в образах Триродова и Светозарного, несет в себе признаки трагико-иронической природы. Символика имени главного героя романа рождает целый спектр мифологических ассоциаций, которые высвечивают в Триродове черты несовершенного демиурга (герой пытается создать свой мир, зная многие тайны, «обладает роковым незнанием, в котором лежит проклятие всякой человеческой мудрости»). Важной областью творимого становится для Триродова мир литературы, он сближает героя с мифологемой поэта-творца.

Образом совершенного демиурга-покровителя свободного мира Араминты является в романе Светозарный. Идеальный бог и сомневающийся творец - Светозарный и Триродов - это два полюса в едином пространстве абсолютной личности.

Важную роль в системе мифологического многомирия романа играет взаимодействие вечных тем любви и смерти, представленное в системе женских образов «Творимой легенды». Елисавета, Ортруда и Лилит связаны между собой особым типом «соответствий» как разные грани единой мировой души. Земная российская Елисавета противостоит мистической лунной Лилит, подобно жизни и смерти, но прием мифологической зеркальности разрушает четкую закрепленность пространств жизни и смерти, совмещая их в образе Ортруды.

Многомерность образа (созданная обращением к системе мифологических аналогий: Ортруда - нимфа, гетера, валькирия, фея) усиливается характером взаимодействия тем любви и смерти: от отдаленности этих понятий - через устремленность их друг к другу - до взаимоотождествления любви со смертью.

Стремление представить темы любви и смерти в координатах иного - сотворенного, но не традиционно земного мира - обращает Сологуба в мир «тихого детства». Природа этого третьего мира, далекого от яркой солнечно-земной жизни, соткана из созвучий с фольклорными сюжетами о загробной судьбе погибшего ребенка. Мотив воскрешения к жизни, традиционно рассматриваемый Ф.Сологубом как наказание, в мифе о «тихих детях» приобретает новое звучание. Воскрешение здесь - это начальная ступень к иному, неземному бытию, свидетельство победы над смертью воли Творца.

Стремясь преодолеть догматическую модель мира в своем космогоническом поиске, Ф.Сологуб вновь сталкивает земное бытие и «надбытие», разнополюсные миры, явленные в змеином мифе и мифе о райской земле Ойле. Многосоставная природа змеиного мифа (он складывается на пересечении элементов нескольких древних мифов) предстает в романе Ф.Сологуба в особом образном освещении. Сологубовский образ-символ Солнце-Змий-Дракон «обрастает» системой вариативных соответствий, в их числе образ чудовища вулкана, образ черной птицы, дикого зверя, стерегущего лазурный грот и другие.

Неприятию земного мира, явленного в змеином мифе, противостоит миф автора о «земле обетованной», ликами которой в земных пределах является усадьба Триродова и инобытийный мир Араминты Ортруды, в «надбытийной» области образом «земли обетованной» становится чудесный мир Ойле.

Творимый при взаимодействии многообразных форм художественной условности с жизнеподобной стихией образности, многомирный, но единый в своей сути итоговый авторский миф -«Творимая легенда» - отличается своей неканонической природой, в которой сочетаются неуловимая зыблемость и неопределенность соответствий» с кричаще - земными, эмблематично - злободневными явлениями и проблемами.

Список литературы диссертационного исследования кандидат филологических наук Глинкина, Наталья Алексеевна, 2003 год

1. Труды Ф. К. Сологуба

2. Сологуб Ф. Голодный блеск: Избранная проза / Ф. К. Сологуб; Сост. и вступ. ст. В.А.Келдыш; коммент. М.В. Козьменко. Киев: Днипро, 1991. -509 с.

3. Сологуб Ф. Демоны поэтов // Сологуб Ф. Творимая легенда: Роман: В 2 кн.. М.: Худож. лит., 1991.-Кн. 2. - С. 159-171.

4. Сологуб Ф. Жалость и любовь // Сологуб Ф. Творимая легенда: Роман: В 2 кн.. М.: Худож. лит., 1991. - Кн.2. - С. 145-147.

5. Сологуб Ф. Звезда Маир: Стихотворения / Ф. Сологуб; Сост. и авт. вступ. ст. В. Б. Муравьев. М.: ТОО «Летопись», 1998. - 299 с.

6. Сологуб Ф. Искусство наших дней // Сологуб Ф. Творимая легенда:

7. Роман: В 2 кн.. М.: Худож. лит., 1991. - Кн. 2. - С. 177-209.

8. Сологуб Ф. Мелкий бес: Роман / Вступ. ст. В.А. Келдыша. М.: Худож. лит, 1988.-303 с.

9. Сологуб Ф. К. Мелкий бес: Роман; Заклинательница змей: Роман; Рассказы / Ф. К. Сологуб; Сост. и вступ. ст. Н. П. Утехина. М.: Сов. Россия, 1991.-522 с.

10. Сологуб Ф. К. Мелкий бес; Стихотворения; Рассказы; Сказочки / Ф. К. Сологуб; Сост., предисл, коммент. Е. В. Перемышлева. М.: ACT: Олимп, 1999. - 582 с.

11. Сологуб Ф. К. Поэзия. Проза / Ф. К. Сологуб; Вступ. ст. и коммент. М. Павловой. М.: Слово, 1999. - 667 с.

12. Ю.Сологуб Ф. Поэты-ваятели жизни // Сологуб Ф. Творимая легенда:

13. Роман: В 2 кн.. М.; Худож. лит, 1991. - Кн.2. - С. 209-213. П.Сологуб Ф. К. Стихотворения / Ф. К. Сологуб; Сост., авт. вступ. ст. М. И. Дикман. - Л.: Сов. писатель, 1978. - 679 с.

14. Сологуб Ф. К. Творимая легенда: Роман / Ф. К. Сологуб; Сост., авт. вступ. ст. и примеч. А. И. Михайлов. М.: Современник, 1991. - 572 с.

15. Сологуб Ф. К. Творимая легенда: Роман: В 2 кн. / Ф. К. Сологуб; [Подгот. текста JI. Соболева; Коммент. А. Соболева]. М.: Худож. лит., 1991. - Кн. 1,2.- (Забытая книга).

16. Сологуб Ф. К. Человек человеку дьявол // Сологуб Ф. Творимая легенда: Роман: В 2 кн.. - М.: Худож. лит., 1991. - Кн. 2. - С. 153-159.

17. Сологуб Ф. К. Я. Книга совершенного самоутверждения // Сологуб Ф. Творимая легенда: Роман: В 2 кн.. М.: Худож. лит., 1991. - Кн. 2. - С. 148-153.

18. Труды по теории и истории литературы

19. Андреев J1. Литературные итоги XX в.: Художественный синтез и постмодернизм // Вопросы литературы. 2001. - № 1. - С. 3-38.

20. Арнольд И. Значение сильной позиции для интерпретации художественного текста // Иностранный язык в школе. 1978. - № 4.- С. 23-31.

21. Аскаров Т. Эстетическая природа художественной условности / Т. Аскаров. Фрунзе: Илим, 1966. - 157 с.

22. Барковская Н. Мистериальный хронотоп как «форма времени» в русской литературе 1906-1909 годов // Русская литература ХХ-ХХ1вв.: направления и течения. Екатеринбург: УрГПУ, 2002. - Вып.6. - С. 67-79.

24. Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет / М. Бахтин. М.: Худож. лит., 1975. - 502 с.

25. Бахтин М. М. Литературно-критические статьи / М. М. Бахтин.- М.: Худож. лит., 1986. 541 с.

26. Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского / М. М. Бахтин. 4-е изд. -М.: Сов. Россия, 1979. - 318 с.

27. Бахтин М. Эстетика словесного творчества: Сб. избр. тр. / М. М. Бахтин.- М.: Искусство, 1979. 423 с. Ю.Белинский В. О русской повести и повестях г. Гоголя // Белинский В.

28. Взгляд на русскую литературу. М.: Современник, 1988. - С. 114-164. П.Белинский В. Полное собрание сочинений: В 13 т. / В. Белинский. - М., АН СССР, 1955.

29. Белый А. Мастерство Гоголя: Исследования / А. Белый. М.- J1., 1934. -118с.

30. Белый А. Арабески: Книга статей / А. Белый. М.: Мусагет, 1911. - 132 с.

31. Большая советская энциклопедия: В 30 т. / Гл. ред. A.M. Прохоров. М.: Сов. энцикл., 1970-1978. - Т. 1 - 30.

32. Бритиков А. Ф. Русский советский научно-фантастический роман / А. Ф. Бритиков. Л.: Наука, 1970. - 448 с.

33. Венгеров С.А. Этапы неореалистического движения // Русская литература XX века (1890-1910): В Зт. Т.1.-М.: Изд-во товарищества «Мир», 1914. С. 1-57.

34. Бенедиктова Т. Секрет срединного мира. Культурная функция реализма XIX века // Зарубежная литература второго тысячелетия. 1000-2000: Учеб. пособие / Под ред. Л.Г.Андреева. М.: Высшая школа, 2001. - С. 186-220.

35. Веселовский А. Историческая поэтика / А. Веселовский.- М.: Худож. лит., 1940. 648с.

36. Гаспаров Б. Из наблюдений над мотивной структурой романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Даугава. 1988. - № 10. - С. 97-107.

37. Гаспаров Б.Литературные лейтмотивы: Очерки русской литературы 20 века / Б. Гаспаров. М.: Наука, 1994. - 303 с.21 .Головачева А. Мечта о фонтанах необыкновенных и рассказ Чехова

38. Невеста» // Вопросы литературы. 2000. - № 5. - С. 168-180. 22.Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т.1. А-3. -М.: Русский язык, 1978. - 699 с.

39. Джанджакова Е. О поэтике заглавий // Лингвистика и поэтика: Сб. статей / АН СССР. М.: Наука, 1979. - С. 207-215.

40. Дмитриев В. Реализм и художественная условность в литературе. // В. Дмитриев. М.: Сов. писатель, 1974. - 279 с.

41. Добин Е. В природе искусства: (К проблеме условности в искусстве) // Нева. 1972. - № 5. - С. 195-205.

42. Ф. М. Достоевский и И. С. Тургенев. Переписка. Л.: Academia, 1928. -142 с.

43. Есин А. Б. Принципы и приемы анализа литературного произведения: Учеб. пособие / А.Б. Есин. 2-е изд., испр. - М.: Флинта: Наука, 1999. -247 с.

44. Есин А. Стиль // Введение в литературоведение. Литературное произведение: Основные понятия и термины: Учеб. пособие / Под ред. Л.В. Чернец. М.: Высшая школа, 1999. - С. 350-364.

45. Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX вв.: Трактаты, ст., эссе / Под общ. ред. Г. К. Колесникова. М.: Изд-во МГУ, 1987. - 510 с.

46. Зверев А. XX век как литературная эпоха // Вопросы литературы. М., 1992.-Вып. 2.-С. 3-56.

47. История русской литературы XIX века: В 5 т. / Под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского. М.: Изд-во товарищества «Мир», 1908-1912.

48. История русской литературы XX века: Серебряный век / Под ред. Ж. Нива и др. М.: Прогресс: «Литера», 1994. - 702 с.

49. Кант И. Критика чистого разума: Пер. с нем. / И. Кант.- М.: Мысль, 1994. 591 с.

50. Клинг О. Серебряный век через сто лет: («Диффузное состояние» в русской литературе начала 20 века) // Вопросы литературы. 2000. -№ 6. -С. 83-114.

51. Клинг О. Эволюция и «латентное» существование символизма после Октября // Вопросы литературы. 1999. - № 4. - С. 37-64.

52. Ковский В. Романтический мир Александра Грина / В. Ковский. М.: Наука, 1969. - 296 с.

53. Ковтун Е. Типы и функции художественной условности в европейской литературе первой половины XX века // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 1993. - № 4. - С. 43-51.

54. Колобаева Л. Концепция личности в русской литературе рубежа XIX-XX веков / Л. Колобаева. М.: Изд-во МГУ, 1990. - 333 с.

55. Кондаков И. «Где ангелы реют»: (Русская литература 20 века как единый текст) // Вопросы литературы. 2000. - № 5. - С. 3-44.

56. Куприн А. И. Собрание сочинений: В 9 т. Т.4: Произведения 1905-1907. / А.И.Куприн. М.: Правда, 1964. - 496 с.

57. Ламзина А. Заглавие // Введение в литературоведение. Литературное произведение: Основные понятия и термины: Учеб. пособие / Под ред. Л.В. Чернец. М.: Высшая школа, 1999. - С. 94-107.

58. Лейдерман Н. Траектории «экспериментирующей эпохи» // Вопросы литературы. 2002. - № 4. - С. 3-47.

59. Литературная энциклопедия терминов и понятий / Под ред. А.Н. Николюкина. Институт научной информации по общественным наукам РАН. М.:НПК «Интелвак», 2001. - 1600 с.

60. Литературно-эстетические концепции в России конца XIX начала ХХв.: Сб. статей. - М.: Наука, 1975. - 416 с.

61. Литературоведческие термины: (Материалы к словарю).- Коломна: КПИ, 1999. 120 с.

62. Литературный энциклопедический словарь / Под общ. ред. В.М.Кожевникова и П.А.Николаева. М.: Сов. энциклопедия, 1987. - 751 с.

63. Лихачев Д. С- Внутренний мир художественного произведения // Вопросы литературы. 1968.-№8.-С. 74-83.

64. Лихачев Д. С. Заметки и наблюдения: Из записных книжек разных лет / Д. С. Лихачев Л.: Сов. писатель. Ленингр. отд-ние, 1989. - 605 с.

65. Лихачев Д. С. Поэзия садов: К семантике садово-парковых стилей. Сад как текст /Д. Лихачев. 3-е изд., испр. и доп. - М.: Согласие, 1998. - 469 с.

66. Лотман Ю.М.Смерть как проблема сюжета // Ю.М. Лотман и тартуско -московская семиотическая школа: Сборник. М.: «Гнозис», 1994. - С. 417-430.

67. Лотман Ю. М. Сюжетное пространство русского романа XIX столетия// Лотман Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь: Кн. для учителя. М.: Просвещение, 1988. - С. 325-348.

68. Манн Т. Письма / Т. Манн.- М.: Наука, 1975. 463 с.

69. Манн Ю. В. Поэтика Гоголя / Ю. В. Манн.- 2-е изд., доп. М.: Худож. лит, 1988. -412 с.

70. Мартынов Ф. Т. Магический кристалл: Эстетическое восприятие и условность в искусстве: Очерк. / Ф. Т. Мартынов. Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1971. - 172 с.

71. Мещерякова М. И. Литература в таблицах и схемах: Теория. История. Словарь. / М. И. Мещерякова. М.: Айрис-пресс: Рольф, 2000. - 219 с.

72. Минц 3. Русский символизм и революция 1905-1907 гг. // Блоковский сборник. Тарту, 1988. - Вып. 8. - С. 3-22.

73. Михайлова А. О художественной условности / А. Михайлова. 2-е изд., перераб. - М.: Мысль, 1970. - 300 с.

74. Николаев Д. Безусловность условности // Вопросы литературы. 1967. -№ 12.- С. 198-203.

75. Одоевский В.Ф. Русские ночи / В. Ф. Одоевский. Л.: Наука, 1975. - 317 с.бО.Ортега-и-Гассет X. Эстетика. Философия культуры: Сборник: Перевод. / X. Ортега-и-Гассет. М.: Искусство, 1991. - 586 с.

76. Пайман А. История русского символизма: Пер. с англ. / А. Пайман. М.: Республика, 2000.-413 с.

77. Петрова Т. Эстетическая функция условности в искусстве социалистического реализма // Философские науки. 1969. - № 1. - С. 6473.

78. Пропп В. Исторические корни волшебной сказки / В. Пропп. Л.: Изд-во ЛГУ, 1986. - 364с.

79. Ритм, пространство и время в литературе и искусстве: (Сб. ст. Ред. коллегия: Б.Ф. Егоров и др.). Л.: Наука, 1974. - 299 с.

80. Руднев В. Словарь культуры XX века: Ключевые понятия и тексты / В. Руднев. М.: Аграф, 1997. - 384 с.

81. Русская литература XX века(1890-1910): В 3 кн. / Под ред. проф. С. А. Венгерова. М.: Изд-во товарищества «Мир», 1914-1918.

82. Русская литература конца XIX- начала XX века. Девяностые годы. М, 1968; 1901-1907. - М.; Наука, 1971.; .

83. Сарабьянов Д. В. Стиль модерн: Истоки. История. Проблемы / Д. В. Сарабьянов. М.: Искусство, 1989. - 293 с.

84. Сарычев В. А. Эстетика русского модернизма. Проблема «жизнетворчества» / В. А. Сарычев. Воронеж: Изд-во Воронеж, ун-та, 1991.-316 с.

85. Связь времен. Проблемы преемственности в русской литературе конца XIX начала XX века. - М.: Наследие, 1992. - 376 с.

86. Сезанн П. Переписка: Воспоминания современников / П. Сезанн. М.: Искусство, 1972. - 370 с.

87. Скоропанова И. С. Русская постмодернистская литература: Учеб. пособие для вузов / И. С. Скоропанова. 3-е изд., испр. и доп. - М.: Наука: Флинта, 1999.-608 с.

88. Словарь литературоведческих терминов / Сост. Л. И. Тимофеев, Л. И. Тураев. М.: Просвещение, 1974. - 509 с.

89. Смирнова Л. Реальность и фантазия в прозе А. Белого / Л. Смирнова // Белый А. Избранная проза. М.: Сов. Рос, 1988. - С. 3-16.

90. Соколов А. Н. Теория стиля / А. Н. Соколов. М.: Искусство, 1968. -223 с.

91. Старыгина Н. Легенды русских писателей: (Из истории жанра) // Литература в школе. 1993. - № 4. - С. 25-28.

92. Суперанская А. В.Словарь русских личных имен / А. Суперанская. М.: Назрань: ACT, 1998. - 521 с.

93. Тургенев И. Призраки // Полное собр. соч.: В 12 т. Т. 7. М.: Наука, 1981. -С. 191-220.

94. Успенский Б. А. Поэтика композиции. Структура художественного текста и типология композиционной формы / Б. А. Успенский. М.: Искусство, 1970.-225 с.

95. Хализев В. Е. Теория литературы: Учеб. для вузов. / В. Е. Хализев. М.: Высш. шк., 1999. - 397 с.

96. Ханзен Лёве А. Русский символизм: Система поэтических мотивов. Ранний символизм: Пер. с нем. / А. Ханзен - Лёве. - СПб.: Акад. проект, 1999. - 506 с.

97. Хмельницкая Т. Проблемы русской критики и поэзии XX века // Тезисы межвузовской конференции. Ереван, 1937. - С. 37- 45.

98. Хольтхузен И. Модели мира в литературе русского авангарда // Вопросы литературы. 1992. - № 3. - С. 150- 161.

99. Хорунжий С. Ницше и Соловьев в кризисе европейского человека // Вопросы философии. 2002. - № 2. - С. 52-68.

100. Чернец Л. В. Литературные жанры: (Проблемы типологии и поэтики) / Л. В. Чернец. М.: Изд-во МГУ, 1982. - 192 с.

101. Шапошникова О. Гротеск и художественная условность // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 1982. - № 3. - С. 16-23.

102. Шапошникова О. Об условности в искусстве // Филология. М., 1977.-Вып. 5.-С. 17-25.

103. Шлайфер Р. Обобщающая эстетика жанра: Бахтин. Якобсон, Беньямин // Вопросы литературы. 1997. - № 2. - С. 76-101.

104. Энциклопедический словарь: Репр. воспроизведение изд. Ф.А. Брокгауз -И.А. Ефрон. 1890. М.: Терра, 1990. - Т. 22. - 958 с.

105. Эпштейн М. Debut de siecle, или от пост к прото -. Манифест нового века // Знамя. - 2001. - № 5. - С. 180-199.

106. Эткинд Е. Единство «серебряного века // Эткинд Е. Там, внутри. Орусской поэзии XX века. СПб.: Максима, 1997. - С. 15-41. 92.Яроцкий А. Природа человека по Мечникову // Вестник Европы. - 1905. -Кн. 7. - С. 257- 278.1. Труды по мифопоэтике

107. Аверинцев С. С. Ангелы // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 1. М.: Большая Российская энциклопедия, Олимп, 1998. - С. 76-77.

108. Аверинцев С. С. Елена // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 1.- М.: Большая Российская энциклопедия, Олимп, 1998. С.431-432.

109. Аверинцев С. С. Рай // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 2. -М.: Большая Российская энциклопедия, Олимп, 1998. С. 363-366.

110. Аверинцев С. С. Троица // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 2.- М.: Большая Российская энциклопедия, Олимп, 1998. С. 527-528.

111. Агаджанян А. С. Буддийский путь в XX веке: Религиозные ценности и современная история стран тхеравады / А. С. Агаджанян. М.: Наука, 1993.-294 с.

112. Агранович С. 3. Гармония- цель- гармония: (Художественное сознание в зеркале притчи) / С. 3. Агранович, И. В. Саморукова. М.: Между нар. ин-т семьи и собственности, 1997. - 132 с.

113. Агранович С. 3. Двойничество / С. 3. Агранович, И. В. Саморукова. -Самара: Самар. ун-т, 2001. 129 с.

114. Бидерманн Г. Энциклопедия символов: Пер. с нем. / Г. Бидерманн. М.: Республика, 1996. - 333 с.

115. Васильев JI. С. История религий Востока: Учеб. пособие для вузов. /Л.С.Васильев. -3-е изд., перераб. и доп. М.: Кн. дом «Ун-т», 1998.- 425 с.

116. Ю.Вейман Р. История литературы и мифология: Очерки по методологии и истории литературы: Пер. с нем. / Р. Вейман. М.: Прогресс, 1975. - 344 с.

117. П.Григорьев А. Миф в поэзии и прозе русских символистов // Литература и мифология. Л.: Наука, 1975. - С. 56-78.

118. Григорьева Е. Федор Сологуб в мифе Андрея Белого // Блоковский сборник. Тарту, 2000. - Вып. 19. - С. 108-149.

119. Даль В. И. О повериях, суевериях и предрассудках русского народа / В.И. Даль. СПб.: «Литера», 1996. - 480 с.

120. Евдокимова Л.В. Мифопоэтическая традиция в творчестве Ф. Сологуба: Дис. .канд. филол. наук: 10.01.01,-Волгоград, 1998.

121. Елеонская Е. Н. Сказка, заговор и колдовство в России: Сб. тр. / Е. Н. Елеонская. М.: Индрик, 1994. - 270 с.16.3абылин М. Русский народ: Обычаи, обряды, предания, суеверия / М.

122. Забылин. М.: Рус. кн., 1996. - 494 с. 17.Зеленин Д.К. Избранные труды. Статьи по духовной культуре. 1901-1913 /

123. Лавров А. Мифотворчество «аргонавтов» // Миф. Фольклор.-Литература. - Л.: Наука, 1978. - С. 137-171.

124. Лосев А. Ф. Проблема символа и реалистическое искусство / А. Ф. Лосев. 2-е изд., испр. - М.: Искусство, 1995. - 320 с.

125. Лосев А. Эринии // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 2. М.: Большая Российская энциклопедия, Олимп, 1998. - С. 666-667.

126. Лукин А., Рынкевич В. В магическом лабиринте сознания. Литературный миф XX века // Иностранная литература. 1992. - № 3. - С. 239-340.

127. Максимов Д. О мифопоэтическом начале в лирике Блока // Русские поэты начала века. Л.: Наука, 1986. - С. 199-239.

128. Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила / С. В. Максимов. -М.: Книга, 1989.- 176 с.

129. Мелетинский Е. Валькирии //Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2т. Т. 1. М.: Большая Российская энциклопедия, Олимп, 1998. - С. 211-212.

130. Мелетинский Е. Избранные статьи. Воспоминания / Е.М. Мелетинский. -М.: РГГУ, 1998.-576 с.

131. Мелетинский Е. О литературных архетипах / Е.М. Мелетинский. М.: РГГУ, 1994. - 136 с.

132. Мелетинский Е. М. Поэтика мифа / Е. М. Мелетинский.- 3-е изд., репр. -М.: Вост. Лит: Пандора-1, 2000. 406 с.

133. Минц 3. О некоторых «неомифологических» текстах в творчестве русских символистов // Творчество А. А. Блока и русская культура XX века: Блоковский сборник. Тарту, 1979. - Вып. 3. - С. 76-121.

134. Мифология: Большой энцикл. словарь / Гл. ред. Е. М. Мелетинский. 4-е изд., репр. - М.: Большая Российская энциклопедия, 1998. - 736 с.

135. Молчанова Н. «Мифотворчество» в трактовке символистов // Творчество писателя и литературный процесс: Межвуз. сб. науч. тр.-Иваново, 1981. С. 205-215.

136. Папазян А. А. Лилит //Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2-т. Т. 2. -М.: Большая Российская энциклопедия, Олимп, 1997. С. 55.

137. Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре / Э. В. Померанцева. М.: Наука, 1975. - 191 с.

138. Славянская мифология: Энцикл. словарь / Науч. ред. В. Я. Петрухин и др.. М.: Эллис Лак, 1995. - 413 с.

139. Славянские древности: Этнолингвистический словарь: В 5 т. Т.2. Д-К (Крошки) / Под ред. Н.И.Толстого. М.: Междунар. отношения, 1999. -699 с.

140. Тахо-Годи А. Художественно-символический смысл трактата Порфирия «О пещере нимф» // Вопросы классической филологии. М., 1976. -Вып.6. - С. 3-27.

141. Токарев С. А. Смерть // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 2. -М.: Большая Российская энциклопедия, Олимп, 1998. С. 456-457.

142. Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное / В. Н. Топоров. М.: «Прогресс»-«Культура», 1995. - 623 с.

143. Топоров В. Об «эктропическом» пространстве поэзии // От мифа к литературе: Сб. в честь 75-летия Е. М. Мелетинского. М.: Наука, 1993.-С. 25-42.

144. Топоров В. Н. Опьяняющий напиток // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 2.- М.: Большая Российская энциклопедия, Олимп, 1998.-С. 256-258.

145. Топоров В. Н. Поэт // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 2. -М.: Большая Российская энциклопедия, Олимп, 1998. С. 327-328.

146. Тюляев С. Развитие образа Шивы от древней к средневековой эпохе // Искусство Индии: Сб. статей. М.: Наука, 1969. - С. 47-64.

147. Фрейденберг О. Миф и литература древности / О. Фрейденберг. М.: Наука, 1978.- 605 с.

148. Шелогурова Г. Об интерпретации мифа в литературе русского символизма // Из истории русского реализма конца XIX начала XX века. - М.: Наука, 1986.-С. 123-130.

149. Шеппинг Д. Мифы славянского язычества / Д. Шеппинг. М.: ТЕРРА, 1997.-240 с.

150. Юлова А. «Мифотворчество» в эстетических теориях и художественной практике русских символистов // Philologia. Рижский филологический сборник. Вып. 1. Русская литература в историко-культурном контексте. -Рига, 1994. С. 51-57.

151. Юсим М. А. Ведьмы //Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 1.-М.: Большая Российская энциклопедия, Олимп, 1998. С. 226-227.

152. Труды о творчестве Ф. Сологуба

153. Айхенвальд Ю. Литературные заметки // Русская мысль. 1908. - Кн. 1. -С. 190.

154. Баран X. Триродов среди символистов: по черновикам «Творимой легенды» Федора Сологуба // Поэтика русской литературы начала XX века. М.: Прогресс: Универс, 1993. - С. 211-234.

155. Баран X. Федор Сологуб и критики: споры о «Навьих чарах» // Поэтика русской литературы начала XX века. М.: Прогресс: Универс, 1993. - С. 234-264.

156. Барковская Н. В. Поэтика символистского романа / Н. В. Барковская. -Екатеринбург: УрГПУ, 1996. 285 с.

157. Бройтман С. Федор Сологуб // Русская литература рубежа веков (1890-начало 1920-х г.). М, ИМЛИ РАН «Наследие», 2001. - Кн. 1. - С. 882932.

159. Волошин М. Леонид Андреев и Федор Сологуб // Волошин М. Лики творчества. Л.: Наука, 1988. - С. 443-449.

160. Воровский В. В. В ночь после битвы // Воровский В.В. Литературная критика. М.: Наука, 1971. - С. 141-154.

161. Геллер Л. Фантазии и утопии Федора Сологуба // Русская литература. -2000.-№ 2.-С. 119-126.

162. Ю.Горнфельд А. Ф. Сологуб // Русская литература XX века (1890-1910): В 3 кн. / Под ред. проф. С.А. Венгерова. М.: Изд-во товарищества «Мир», 1914-1918.-Т. 2.-С. 14-64.11 .Григорьев И. Литературные наброски // Одесское обозрение. -№ 12. -1907. -С. 3-4.

163. Дворяшина Н. Художественный образ детства в творчестве Ф. Сологуба: Дис. .канд. филол. наук: 10.01.01. Сургут, 1998.

164. Дикман М. Поэтическое творчество Федора Сологуба // Сологуб Ф. Стихотворения. JL: Сов писатель, 1978. - С. 5-74.

165. Долинин А. С. Отрешенный: (К психологии творчества Федора Сологуба) // Долинин А. Достоевский и другие: Ст. и исслед. о рус. классич. лит. -Л.: Худож. лит., 1989. С. 419-451.

166. Евгеньев-Максимов В. Очерк истории новейшей русской литературы. Этюды и характеристики / В. Евгеньев-Максимов. Л.-М., 1925. - 120 с.

167. Ерофеев В. В. На грани разрыва: («Мелкий бес» Ф. Сологуба и русский реализм) // Ерофеев В. В лабиринте проклятых вопросов. М.: Сов. писатель, 1990. - С. 79-100.

168. Замятин Е. И. Федор Сологуб // Замятин Е. И. Избранные произведения: В 2т./ Е.И. Замятин. М.: Худож. лит., 1990. - Т.2.- С.254-259.

171. Измайлов А. У Ф. К. Сологуба: (Интервью) // Сологуб Ф. Творимая легенда: Роман: В 2 кн.. М.: Худож. лит., 1991. - Кн. 2. - С. 225-233.

172. Клягина М. Проза Федора Сологуба глазами Андрея Белого //Русская речь. 1997. -№ 6. - С. 15-21.

173. Коган П. Очерки по истории новейшей русской литературы / П. Коган. -М., 1910. Т. 3. Вып. 1. - С. 99-122.

174. Козарезова О. Концепция мира и человека в творчестве Ф. Сологуба: Дис. . канд. филол. наук: 10.01.01. М., 1997.

175. Кранихфельд В. Новые личины Передонова // Современный мир. 1909. -КнЛ.-С. 51-56.

176. Кранихфельд В. Федор Сологуб // Вершины. СПб., 1909. - Кн. 1. - С. 171-175.

177. Крапивин В. Тихие сны о смерти: (О прозе Ф. Сологуба) // Литературная учеба. 1999. - №1/2/3. - С. 103-117.

178. Литвинова И. Жизнь, Смерть и Победа в драме Сологуба «Победа Смерти» // Блоковский сборник. Тарту, 1988. - Вып. 8. - С. 112-123.

179. Ломтев С. Федор Сологуб // Ломтев С. Проза русских символистов.- М.: Интерпракс, 1994. С. 64-81.

180. Львов В. Из жизни и литературы // Образование. М., 1908. - Кн. 2. - С. 49-62.

181. Львова М. «Творимая легенда» Ф. Сологуба: проблематика и поэтика: Дис. . канд. филол. наук: 10. 01.01. Ярославль, 2000.31 .Малахиева-Мирович В. Обозрение «Шиповника» // Русская мысль. -1909. -№ 10.-С. 235-238.

182. Михайлов А. И. Два мира Федора Сологуба // Сологуб Ф. Творимая легенда: Роман. М.: Современник, 1991. - С. 5-14.

183. Неведомский М. О «навьих» чарах и «навьих» тропах // Современный мир. 1908. - Кн. 2. - С. 205-233.

184. Парамонов Б. Новый путеводитель по Сологубу // Звезда. 1994. -№4.-С. 199-203.

185. Рублева Н. «Творимая легенда» Ф. Сологуба явление русского неореализма. - Дис. . канд. филол. наук: 10.01.01. - Вологда, 2002.

186. Сергеева Е. Проблема мировоззрения и поэтика прозы Ф. К. Сологуба. Художественная космогония романов «Мелкий бес» и «Творимая легенда»: Дис. . канд. филол. наук: 10. 01. 01. Магнитогорск, 1998.

187. Силард Л. Поэтика символистского романа конца XIX начала XX века // Проблемы поэтики русского реализма XIX века. - Л.: ЛГУ, 1984. - С. 265284.

188. Симачева И. Роман Ф. Сологуба «Тяжелые сны»: на путях переосмысления художественной концепции Н.В. Гоголя // Взаимодействие творческих индивидуальностей русских писателей XIX -начала XX века. М., 1994. - С. 160-172.

189. Симачева И. Явь и мечта в романе Ф. Сологуба «Творимая легенда» // Российский литературоведческий журнал. 1994. - №5/6. - С. 120133.

190. Слободник С. «Отец мой, дьявол» // Сологуб Ф. Мелкий бес; Стихотворения; Рассказы; Сказочки. М.: ACT: Олимп, 1999. - С. 552-558.

191. Соболев А. Комментарии // Сологуб Ф. Творимая легенда: Роман: В 2 кн.. М.: Худож. лит., 1991. - Кн. 2. - С. 280-300.

192. Соболев JI. О Федоре Сологубе и его романе // Сологуб Ф. Творимая легенда: Роман: В 2 кн.. М.: Худож. лит., 1991. - Кн. 2. - С. 260-279.

193. Старикова Е. Реализм и символизм // Развитие реализма в русской литературе: В 3 т. М.: Наука, 1974. - Т. 3. - С. 165-247.

194. Тан (Богораз В.) Речи мертвые и живые. «Творимая легенда» Ф. Сологуба // Свободные мысли. 1907. - № 31. - С. 6-10.

195. Утехин Н. П. Альдонса и Дульцинея Ф. Сологуба // Сологуб Ф. Мелкий бес: Роман; Заклинательница змей: Роман; Рассказы. М.: Сов. Россия, 1991.-С. 3-24.

196. Ходасевич В. Федор Сологуб // Сологуб Ф. Мелкий бес; Стихотворения; Рассказы; Сказочки.- М.: ACT: Олимп, 1999. С. 447-458.

197. Чеботаревская А. «Творимое» творчество // Сологуб Ф. Звезда Маир: Стихотворения. М.: ТОО «Летопись», 1998. - С. 265-281.

198. Чуковский К. Путеводитель"по Сологубу // Чуковский К. Собр. соч.: В 6 т. М.: Худож. лит., 1965. - Т. 6. - С. 343-362.

199. Шестов Л. Поэзия и проза Федора Сологуба // О Федоре Сологубе. Критика. Статьи. Заметки. М., 1911. - С. 71-75.

200. Элсворд Д. О философском осмыслении рассказа Ф. Сологуба «Свет и тени»// Русская литература. 2000. - № 2. - С. 135-138.

201. Biernat Е. Zur formalin Bau von Sologubs Trilogie Tvorimaja legenda // Fedor Sologub: 1884-1984. Texte, Bibliographie. Munchen, 1984.

202. Connoly J. W. The Role of Duality in Sologubs «Tvorimaja legenda». Die Welt der Slawen. Jahrgang XIX/XX, 1974-1975. - S. 25-36.

203. Dienes L. Creative Imagination in Fedor Sologubs «Tvorimaja legenda». -Die Welt der Slawen. Jahrgang XXIII, 1, 1978, N.F. II, 1. S. 176-186.

204. Rabinowitz S. Sologubs Literary Children: Key to Symbolists Prose. -Columbia, Slavica Publishers, 1980.

205. Ronen O. Toponyms of Fedor Sologubs «Tvorimaja legenda». Die Welt der Slawen, XIII, 1968 - S. 307-318.

206. Russel B. Roads to Freedom: socialism, anarchism and syndicalism. London, 1918.

207. Holthusen J. Fedor Sologubs Roman-Trilogie. Monton, 1960.

Обратите внимание, представленные выше научные тексты размещены для ознакомления и получены посредством распознавания оригинальных текстов диссертаций (OCR). В связи с чем, в них могут содержаться ошибки, связанные с несовершенством алгоритмов распознавания. В PDF файлах диссертаций и авторефератов, которые мы доставляем, подобных ошибок нет.

Революционные, радикально модернистские и авангардистские (86) художественные установки и теоретические построения вызвали многочисленные суждения противоположной направленности, в частности разговоры о кризисе искусства. В 1918 г. брошюру под этим названием опубликовал Н.А. Бердяев1. Позже говорилось, что техника и технический разум выхолащивают источники искусства и ведут его к гибели2; что ныне совершается медленная смерть искусства3. По словам всемирно известного социолога П.А. Сорокина, современное искусство, создающее "гротескные псевдоценности", являет собой "музей социальной и культурной патологии"; это искусство "унижения и поношения человека" "подготавливает почву для своей собственной гибели"4. Негативным сторонам своей художественной современности посвятил специальную монографию (1937) В.В. Вейдле, один из видных гуманитариев русского зарубежья. Он утверждал, что ныне резко возросла "отчужденность художника среди людей", понимаемых им как безликая масса, что "культура все дальше уходит от органической совместности человека и природы", что художественная деятельность перестала питаться христианской верой. И делал весьма жесткий вывод: "Искусство <...> -мертвый, чающий воскресения"5.
Подобного рода суждения были предварены гегелевской полемикой с эстетикой романтизма. Философ считал, что романтизм явился завершающей стадией искусства, за пределами которой удел художника сведется к чисто субъективному юмору, свойственному главным образом комедии. В "субъективации" искусства Гегель усматривал опасность его разложения, распада и утверждал, что в его эпоху намечается переход от искусства к философскому познанию, религиозным представлениям и прозе научного мышления; форма искусства перестает быть высшей потребностью духа6.
Мысли о тотальном кризисе искусства, о его тупике и умирании, высказывавшиеся по следам Гегеля Хайдеггером и Маркузе, Сорокиным и Вейдле, односторонни и во многом уязвимы (подобно полярному представлению о XX веке как высшей стадии художественного дня). Истина о судьбах искусства, на наш взгляд, внеположна обозначенному спору. Прав Г.Г. Гадамер, сказавший, что конец искусства не настанет до тех пор, пока человек обладает волей выражать (87) свои мечтания и томления (Traume und Sehnsuchte): "Каждый ошибочно провозглашаемый конец искусства будет становиться началом нового искусства". Не отрицая серьезности кризисных явлений в современном искусстве (бесконечное тиражирование всяческих суррогатов и подделок, притупляющих эстетический вкус публики), известный немецкий ученый в то же время утверждал, что настоящие художники, как это ни трудно, в состоянии успешно противостоять контркультурным веяниям технической эпохи1.
Наше столетие ознаменовалось не только упрочением болезненно-кризисных художественных явлений, но и (это, конечно, главное) величественными взлетами разных видов искусства, в том числе литературы. Опыт писателей XX в. нуждается в непредвзятом теоретическом обсуждении. Ныне становится все более насущным подведение итогов как утратам, так и обретениям, имевшим место в художественной жизни нашего столетия. (88)
Глава II. ЛИТЕРАТУРА КАК ВИД ИСКУССТВА
1. Деление искусства на виды. Изобразительные и экспрессивные искусства
Разграничение видов искусства осуществляется на основе элементарных, внешних, формальных признаков произведений2. Еще Аристотель отмечал, что виды искусства различаются средствами подражания ("Поэтика". Гл. 1). В подобном же духе высказались Лессинг и Гегель. Современный искусствовед справедливо утверждает, что границы между видами искусства определяются "формами, способами художественного выражения (в слове, в видимых изображениях, в звуках и т. п.) <...> С этих первичных "клеток" и следует начинать. Исходя из них, мы должны уяснить себе, какого рода перспективы познания в них заключены, какова главная сила того или иного искусства, которой оно не в праве поступаться"3. Говоря иначе, материальный носитель образности у каждого вида искусства свой, особый, специфический.
Гегель выделил и охарактеризовал пять так называемых великих искусств. Это архитектура, скульптура, живопись, музыка, поэзия. Наряду с ними существуют танец и пантомима (искусства телодвижения, которые тоже фиксируются в некоторых теоретических работах XVIII-XIX вв.), а также активизировавшаяся в XX столетии постановочная режиссура - искусство создания цепи мизансцен (в театре) и кадров (в кино): здесь материальным носителем образности являются сменяющие друг друга во времени пространственные композиции.
Наряду с охарактеризованным выше (наиболее ныне влиятельным и авторитетным) представлением о видах искусства, существует и иная, так называемая "категориальная" их трактовка (восходящая к эстетике романтизма), при которой различиям между материальными (89) носителями образности большого значения не придается, а на первый план выдвигаются такие общебытийные и общехудожественные категории, как поэтичность, музыкальность, живописность (соответствующие начала мыслятся как доступные любой форме искусства)4.
Материальным носителем образности литературных произведений является слово, получившее письменное воплощение (лат. littera -буква). Слово (в том числе художественное) всегда что-то обозначает, имеет предметный характер. Литература, говоря иначе, принадлежит к числу изобразительных искусств, в широком смысле предметных, где воссоздаются единичные явления (лица, события, вещи, чем-то вызванные умонастроения и на что-то направленные импульсы людей). В этом отношении она подобна живописи и скульптуре (в их доминирующей,"фигуративной" разновидности) и отличается от искусств неизобразительных, непредметных. Последние принято называть экспрессивными, в них запечатлевается общий характер переживания вне его прямых связей с какими-либо предметами, фактами, событиями. Таковы музыка, танец (если он не переходит в пантомиму - в изображение действия посредством телодвижений), орнамент, так называемая абстрактная живопись, архитектура.
2. Художественный образ. Образ и знак
Обращаясь к способам (средствам), с помощью которых литература и другие виды искусства, обладающие изобразительностью, осуществляют свою миссию, философы и ученые издавна пользуются термином "образ" (др.-гр. эйдос-облик, вид). В составе философии и психологии образы - это конкретные представления, т. е. Отражение человеческим сознанием единичных предметов (явлений, фактов, событий) в их чувственно воспринимаемом обличий. Они противостоят абстрактным понятиям, которые фиксируют общие, повторяющиеся свойства реальности, игнорируя ее неповторимо-индивидуальные черты. Существуют, иначе говоря, чувственно-образная и понятийно-логическая формы освоения мира.
Различимы, далее, образные представления (как феномен сознания) и собственно образы как чувственная (зрительная и слуховая) воплощенность представлений. А.А. Потебня в работе "Мысль и язык" рассматривал образ как воспроизведенное представление - в качестве некой чувственно воспринимаемой данности1. Именно это значение слова "образ" является насущным для теории искусства, в составе которой различаются образы научно-иллюстративные, фактографиче(90)ские (информирующие о действительно имевших место фактах) и художественные2. Последние (и в этом их специфика) создаются при явном участии воображения: они не просто воспроизводят единичные факты, но сгущают, концентрируют существенные для автора стороны жизни во имя ее оценивающего осмысления. Воображение художника - это, следовательно, не только психологический стимул его творчества, но и некая данность, присутствующая в произведении. В последнем наличествует вымышленная предметность, не имеющая полного соответствия себе в реальности.
Ныне в литературоведении укоренились слова "знак" и "знаковость". Они заметно потеснили привычную лексику ("образ", "образность"). Знак составляет центральное понятие семиотики, науки о знаковых системах. На семиотику ориентируется структурализм) упрочившийся в гуманитарной сфере в 1960-е годы, и пришедший ему на смену постструктурализм.
Знак - это материальный предмет, выступающий как представитель и заместитель другого, "преднаходимого" предмета (либо свойства и отношения). Знаки составляют системы, которые служат для получения, хранения и обогащения информации, т. е. имеют прежде всего познавательное назначение.
Создатели и сторонники семиотики рассматривают ее как своего рода центр научного знания. Один из основоположников этой дисциплины, американский ученый Ч. Моррис (1900 -1978) писал: "Отношение семиотики к наукам двоякое: с одной стороны -это наука в ряду других наук, а с другой стороны, это - инструмент наук": средство объединения разных областей научного знания и придания им "большей простоты, строгости, четкости, путь к освобождению от "паутины слов", которую сплел человек науки"3.
Отечественными учеными (Ю.М. Лотман и его единомышленники) понятие знака было поставлено в центр культурологии; обосновывалось представление о культуре как феномене прежде всего семиотическом. "Любая реальность, - писали Ю.М. Лотман и Б.А. Успенский, ссылаясь на французского философа-структуралиста М. Фуко, - вовлекаемая в сферу культуры, начинает функционировать как знаковая <...> Само отношение к знаку и знаковости составляет одну из основных характеристик культуры"1.
Говоря о знаковом процессе в составе жизни человечества (семиотике), специалисты выявляют три аспекта знаковых систем: 1) синтактика (отношение знаков друг к другу); 2) семантика (отношение знака к тому, что то обозначает: означающего к означаемому); 3) (91) прагматика (отношение знаков к тем, кто ими оперирует и их воспринимает).
Знаки определенным образом классифицируются. Они объединяются в три большие группы: 1) индексальный знак (знак-индекс) указывает на предмет, но не характеризует его, он опирается на метонимический принцип смежности (дым как свидетельство о пожаре, череп как предупреждение об опасности для жизни); 2) знак-символ является условным, здесь означающее не имеет ни сходства, ни связи с означаемым, каковы слова естественного языка (кроме звукоподражательных) или компоненты математических формул; 3) иконические знаки воспроизводят определенные качества означаемого либо его целостный облик и, как правило, обладают наглядностью. В ряду иконических знаков различаются, во-первых, диаграммы - схематические воссоздания предметности не вполне конкретной (графическое обозначение развития промышленности или эволюции рождаемости) и, во-вторых, образы, которые адекватно воссоздают чувственно воспринимаемые свойства обозначаемого единичного предмета (фотографии, репортажи, а также запечатление плодов наблюдения и вымысла в произведениях искусства)2.
Таким образом, понятие "знак" не отменило традиционных представлений об образе и образности, но поставило эти представления в новый, весьма широкий смысловой контекст. Понятие знака, насущное в науке о языке, значимо и для литературоведения: во-первых -в области изучения словесной ткани произведений, во-вторых - при обращении к формам поведения действующих лиц.
3. Художественный вымысел. Условность и жизнеподобие
Художественный вымысел на ранних этапах становления искусства, как правило, не осознавался: архаическое сознание не разграничивало правды исторической и художественной. Но уже в народных сказках, которые никогда не выдают себя за зеркало действительности, осознанный вымысел достаточно ярко выражен. Суждение о художественном вымысле мы находим в "Поэтике" Аристотеля (гл. 9-историк рассказывает о случившемся, поэт - о возможном, о том, что могло бы произойти), а также в работах философов эпохи эллинизма.
На протяжении ряда столетий вымысел выступал в литературных произведениях как всеобщее достояние, как наследуемый писателями у предшественников. Чаще всего это были традиционные персонажи и сюжеты, которые каждый раз как-то трансформировались (так дело (92) обстояло, в частности, в драматургии Возрождения и классицизма, широко использовавшей античные и средневековые сюжеты).
Гораздо более, чем это бывало раньше, вымысел проявил себя как индивидуальное достояние автора в эпоху романтизма, когда воображение и фантазия были осознаны в качестве важнейшей грани человеческого бытия. "Фантазия <...> - писал Жан-Поль, - есть нечто высшее, она есть мировая душа и стихийный дух основных сил (каковы остроумие, проницательность и пр.-В.Х.) <...> Фантазия-это иероглифический алфавит природы"1. Культ воображения, характерный для начала XIX в., знаменовал раскрепощение личности, и в этом смысле составил позитивно значимый факт культуры, но вместе с тем он имел и негативные последствия (художественные свидетельства тому - облик гоголевского Манилова, судьба героя "Белых ночей" Достоевского).
В послеромантические эпохи художественный вымысел несколько сузил свою сферу. Полету воображения писатели XIX в. часто предпочитали прямое наблюдение над жизнью: персонажи и сюжеты были приближены к их прототипам. По словам Н.С. Лескова, настоящий писатель - это "записчик", а не выдумщик: "Где литератор перестает записчиком и делается выдумщиком, там исчезает между ним и обществом всякая связь"2. Напомним и известное суждение Достоевского о том, что пристальный глаз способен в самом обыденном факте обнаружить "глубину, какой нет у Шекспира"3. Русская классическая литература была более литературой домысла", чем вымысла как такового4. В начале XX в. вымысел порой расценивался как нечто устаревшее, отвергался во имя воссоздания реального факта, документально подтверждаемого. Эта крайность оспаривалась5. Литература нашего столетия - как и ранее - широко опирается и на вымысел, и на невымышленные события и лица. При этом отказ от вымысла во имя следования правде факта, в ряде случаев оправданный и плодотворный6, вряд ли может стать магистралью художественного творче(93)ства: без опоры на вымышленные образы искусство и, в частности литература непредставимы.
Посредством вымысла автор обобщает факты реальности, воплощает свой взгляд на мир, демонстрирует свою творческую энергию. З. Фрейд утверждал, что художественный вымысел связан с неудовлетворенными влечениями и подавленными желаниями создателя произведения и их непроизвольно выражает7.
Понятие художественного вымысла проясняет границы (порой весьма расплывчатые) между произведениями, притязающими на то, чтобы быть искусством, и документально-информационными. Если документальные тексты (словесные и визуальные) с "порога" исключают возможность вымысла, то произведения с установкой на их восприятие в качестве художественных охотно его допускают (даже в тех случаях, когда авторы ограничиваются воссозданием действительных фактов, событий, лиц). Сообщения в текстах художественных находятся как бы по ту сторону истины и лжи. При этом феномен художественности может возникать и при восприятии текста, созданного с установкой на документальность: "... для этого достаточно сказать, что нас не интересует истинность данной истории, что мы читаем ее, "как если бы она была плодом <...> сочинительства"8.
Формы "первичной" реальности (что опять-таки отсутствует в "чистой" документалистике) воспроизводятся писателем (и вообще художником) избирательно и так или иначе преображаются, в результате чего возникает явление, которое Д.С. Лихачев назвал внутренним миром произведения: "Каждое художественное произведение отражает мир действительности в своих творческих ракурсах <...>. Мир художественного произведения воспроизводит действительность в некоем "сокращенном", условном варианте <...>. Литература берет только некоторые явления реальности и затем их условно сокращает или расширяет"9.
При этом имеют место две тенденции художественной образности, которые обозначаются терминами условность (акцентирование автором нетождественности, а то и противоположности между изображаемым и формами реальности) и жизнеподобие (нивелирование подобных различий, создание иллюзии тождества искусства и жизни).Разграничение условности и жизнеподобия присутствует уже в высказываниях Гете (статья "О правде и правдоподобии в искусстве") и Пушкина (заметки о драматургии и ее неправдоподобии). Но особенно напряженно обсуждались соотношения между ними на рубеже XIX - (94) XX столетий. Тщательно отвергал все неправдоподобное и преувеличенное Л.Н. Толстой в статье "О Шекспире и его драме". Для К.С. Станиславского выражение "условность" было едва ли не синонимом слов "фальшь" и "ложный пафос". Подобные представления связаны с ориентацией на опыт русской реалистической литературы XIX в., образность которой была более жизнеподобной, нежели условной. С другой стороны, многие деятели искусства начала XX в. (например, В.Э. Мейерхольд) отдавали предпочтение формам условным, порой абсолютизируя их значимость и отвергая жизнеподобие как нечто рутинное. Так, в статье P.O. Якобсона "О художественном реализме" (1921) поднимаются на щит условные, деформирующие, затрудняющие читателя приемы ("чтобы труднее было отгадать") и отрицается правдоподобие, отождествляемое с реализмом в качестве начала косного и эпигонского1. Впоследствии, в 1930 - 1950-е годы, напротив, были канонизированы жизнеподобные формы. Они считались единственно приемлемыми для литературы социалистического реализма, а условность находилась под подозрением в родстве с одиозным формализмом (отвергаемым в качестве буржуазной эстетики). В l960-e годы были вновь признаны права художественной условности. Ныне упрочился взгляд, согласно которому жизнеподобие и услойность - это равноправные и плодотворно взаимодействующие тенденции художественной образности: "как бы два крыла, на которые опирается творческая фантазия в неутомимой жажде доискаться до правды жизни"2.
На ранних исторических этапах в искусстве преобладали формы изображения, которые ныне воспринимаются как условные. Это, во-первых, порожденная публичным и исполненным торжественности ритуалом идеализирующая гипербола традиционных высоких жанров (эпопея, трагедия), герои которых проявляли себя в патетических, театрально-эффектных словах, позах, жестах и обладали исключительными чертами наружности, воплощавшими их силу и мощь, красоту и обаяние. (Вспомним былинных богатырей или гоголевского Тараса Бульбу). И, во-вторых, это гротеск, который сформировался и упрочился в составе карнавальных празднеств, выступив в качестве пародийного, смехового "двойника" торжественно-патетической, а позже обрел программное значение для романтиков3. Гротеском принято называть художественную трансформацию жизненных форм, приводящую к некой уродливой несообразности, к соединению несочетаемого. Гротеск в искусстве сродни парадоксу в (95) логике. М.М. Бахтин, исследовавший традиционную гротескную образность, считал ее воплощением празднично-веселой вольной мысли: "Гротеск освобождает от всех форм нечеловеческой необходимости которые пронизывают господствующие представления о мире <...> развенчивает эту необходимость как относительную и ограниченную; гротескная форма помогает освобождению <...> от ходячих истин, позволяет взглянуть на мир по-новому, почувствовать <...> возможность совершенно иного миропорядка"4. В искусстве последних двух столетий гротеск, однако, часто утрачивает свою жизнерадостность и выражает тотальное неприятие мира как хаотического, устрашающего, враждебного (Гойя и Гофман, Кафка и театр абсурда, в значительной мере Гоголь и Салтыков-Щедрин).
В искусстве изначально присутствуют и жизнеподобные начала, давшие о себе знать в Библии, классических эпопеях древности, диалогах Платона. В искусстве Нового времени жизнеподобие едва ли не доминирует (наиболее яркое свидетельство тому - реалистическая повествовательная проза XIX в., в особенности -Л.Н. Толстого и А.П. Чехова). Оно насущно для авторов, показывающих человека в его многоплановости, а главное - стремящихся приблизить изображаемое к читателю, свести к минимуму дистанцию между персонажами и воспринимающим сознанием. Вместе с тем в искусстве XIX -XX вв. активизировались (и при этом обновились) условные формы. Ныне это не только традиционные гипербола и гротеск, но и всякого рода фантастические допущения ("Холстомер" Л.Н. Толстого, "Паломничество в страну Востока" Г. Гессе), демонстративная схематизация изображаемого (пьесы Б. Брехта), обнажение приема ("Евгений Онегин" А.С. Пушкина), эффекты монтажной композиции (немотивированные перемены места и времени действия, резкие хронологические "разрывы" и т. п.).
4. Невещественность образов в литературе. Словесная пластика
Специфика изобразительного (предметного) начала в литературе во многом предопределена тем, что слово является конвенциональным (условным) знаком, что оно не похоже на предмет, им обозначаемый (Б-Л. Пастернак: "Как непомерна разница меж именем и вещею!"1). Словесные картины (изображения) в отличие от живописных, скульптурных, сценических, экранных являются невещественными. То есть в литературе присутствует изобразительность (предметность), но нет (96) прямой наглядности изображений. Обращаясь к видимой реальности, писатели в состоянии дать лишь ее косвенное, опосредованное воспроизведение. Литературой осваивается умопостигаемая целостность предметов и явлений, но не их чувственно воспринимаемый облик. Писатели обращаются к нашему воображению, а не впрямую к зрительному восприятию.
Невещественность словесной ткани предопределяет изобразительное богатство и разнообразие литературных произведений. Здесь, по словам Лессинга, образы "могут находиться один подле другого в чрезвычайном количестве и разнообразии, не покрываясь взаимно и не вредя друг другу, чего не может быть с реальными вещами или даже с их материальными воспроизведениями"2. Литература обладает безгранично широкими изобразительными (информативными, познавательными) возможностями, ибо посредством слова можно обозначить все, что находится в кругозоре человека. Об универсальности литературы говорилось неоднократно. Так, Гегель называл словесность "всеобщим искусством, способным в любой форме разрабатывать и высказывать любое содержание". По его мысли, литература распространяется на все, что "так или иначе интересует и занимает дух"3.
Будучи невещественными и лишенными наглядности, словесно-художественные образы вместе с тем живописуют вымышленную реальность и апеллируют к зрению читателя. Эту сторону литературных произведений называют словесной пластикой. Живописания посредством слов организуются более по законам воспоминания о виденном, нежели как непосредственное, мгновенное претворение зрительного восприятия. В этом отношении литература - своего рода зеркало "второй жизни" видимой реальности, а именно - ее пребывания в человеческом сознании. Словесными произведениями запечатлеваются в большей степени субъективные реакции на предметный мир, нежели сами предметы как непосредственно видимые.
Пластическому началу словесного искусства на протяжении многих веков придавалось едва ли не решающее значение. Со времен античности поэзию нередко называли "звучащей живописью" (а живопись -"немой поэзией"). Как своего рода "предживопись", в качестве сферы описаний видимого мира понималась поэзия классицистами XVII-XVIII вв. Один из теоретиков искусства начала XVIII столетия Кейлюс утверждал, что сила поэтического таланта определяется числом картин, которые поэт доставляет художнику, живописцу4. Сходные мысли высказывались и в XX в. Так, М. Горький писал: "Литература (97) -это искусство пластического изображения посредством слова"1. Подобные суждения свидетельствуют об огромной значимости в художественной литературе картин видимой реальности.
Однако в литературных произведениях неотъемлемо важны и "непластические" начала образности: сфера психологии и мысли персонажей, лирических героев, повествователей, воплощающаяся в диалогах и монологах. С течением исторического времени именно эта сторона "предметности" словесного искусства все более выдвигалась на первый план, тесня традиционную пластику. В качестве преддверья XIX - XX столетий знаменательны суждения Лессинга, оспаривающие эстетику классицизма: "Поэтическая картина вовсе не должна непременно служить материалом для картины художника". И еще сильнее: "Внешняя, наружная оболочка" предметов "может быть для него (поэта. - В.Х.) разве лишь одним из ничтожнейших средств пробуждения в нас интереса к его образам"2. В этом духе (и еще резче!) порой высказывались и писатели нашего столетия. М. Цветаева считала, что поэзия - это "враг видимого", а И. Эренбург утверждал, что в эпоху кино "литературе остается мир незримый, то есть психологический"3.
Тем не менее "живописание словом" далеко себя не исчерпало. Об этом свидетельствуют произведения И.А. Бунина, В.В. Набокова, М.М. Пришвина, В.П. Астафьева, В.Г. Распутина. Картины видимой реальности в литературе конца XIX в. и XX столетия во многом изменились. На смену традиционным развернутым описаниям природы, интерьеров, наружности героев (чему отдали немалую дань, к примеру) И.А Гончаров и Э. Золя) пришли предельно компактные характеристики видимого, мельчайшие подробности, пространственно как бы приближенные к читателю, рассредоточенные в художественном тексте и, главное, психологизированные, подаваемые как чье-то зрительное впечатление, что, в частности, характерно для А.П. Чехова.
5. Литература как искусство слова. Речь как предмет изображения
Художественная литература - явление многоплановое. В ее составе выделимы две основные стороны. Первая - это вымышленная предметность, образы "внесловесной" действительности, о чем шла речь выше. Вторая - собственно речевые конструкции, словесные структуры. Двухаспектность литературных произведений дала ученым основание говорить о том, что художественная словесность совмещает (98) в себе два разных искусства: искусство вымысла (явленное главным образом в беллетристической прозе, сравнительно легко переводимой на другие языки) и искусство слова как таковое (определяющее облик поэзии, которая утрачивает в переводах едва ли не самое главное)4. На наш взгляд, вымысел и собственно словесное начало точнее было бы охарактеризовать не в качестве двух разных искусств, а как две нерасторжимые грани одного феномена: художественной словесности.
Собственно словесный аспект литературы, в свою очередь, двупланов. Речь здесь предстает, во-первых, как средство изображения (материальный носитель образности), как способ оценочного освещения внесловесной действительности; и, во-вторых, в качестве предмета изображения - кому-то принадлежащих и кого-то характеризующих высказываний. Литература, иначе говоря, способна воссоздать речевую деятельность людей, и это особенно резко отличает ее от всех иных видов искусства. Только в литературе человек предстает говорящим, чему придал принципиальное значение М.М. Бахтин: "Основная особенность литературы - язык здесь не только средство коммуникации и выражения-изображения, но и объект изображения". Ученый утверждал, что "литература не просто использование языка, а его художественное познание" и что "основная проблема ее изучения" - это "проблема взаимоотношений изображающей и изображаемой речи"1.
Как видно, образность литературного произведения двупланова и его текст составляет единство двух "нервущихся линий". Это, во-первых цепь словесных обозначений "внесловесной" реальности и, во-вторых, ряд кому-то принадлежащих (повествователю, лирическому герою, персонажам) высказываний, благодаря которым литература впрямую осваивает процессы мышления людей и их эмоции, широко запечатлевает их духовное (в том числе интеллектуальное) общение, не дано иным, "внесловесным" искусствам. В литературных произведениях нередки размышления героев на философские, социальные, нравственные, религиозные, исторические темы. Порой интеллектуальная сторона человеческой жизни здесь выдвигается на первый план (знаменитая древнеиндийская "Бхагавадгита", "Братья Карамазовы" Достоевского, "Волшебная гора" Т. Манна).
Осваивая человеческое сознание, художественная литература, по словам В.А. Грехнева, "укрупняет стихию мысли": писателя "неотразимо притягивает мысль, но мысль, не охлажденная и не отрешенная (99) от переживания и оценки, а насквозь пронизанная ими. Не итоги ее явленные в объективно спокойных и стройных структурах логики, а ее личностный колорит, ее живая энергия - прежде всего это притягательно для художника слова там, где мысль становится предметом изображения"2.
Б. Литература и синтетические искусства
Художественная литература принадлежит к числу так называемых простых, или односоставных искусств, опирающихся на один материальный носитель образности (здесь это - письменное слово). Вместе с тем она тесными узами связана с искусствами синтетическими (многосоставными), соединяющими в себе несколько разных носителей образности (таковы архитектурные ансамбли, "вбирающие" в себя скульптуру и живопись; театр и киноискусство в их ведущих разновидностях); вокальная музыка и т.п.
Исторически ранние синтезы являли собой "сочетание ритмованных, орхестических (танцевальных. - В.Х.) движений с песней-музыкой и элементами слова"3. Но это было еще не собственно искусство, а синкретическое творчество (синкретизм - слитность, нерасчлененность, характеризующая первоначальное, неразвитое состояние чего-либо). Синкретическое творчество, на основе которого, как показал А.Н. Веселовский, впоследствии сформировалось словесное искусство (эпос, лирика, драма), имело форму обрядового хора и обладало мифологически-культовой и магической функцией. В обрядовом синкретизме отсутствовало разделение лиц действующих и воспринимающих. Все были и сотворцами, и участниками-исполнителями совершаемого действа. Хороводное "предыскусство" для архаических племен и ранних государств было ритуально обязательным (принудительным). По Платону, "петь и плясать должны решительно все, все государство целиком и притом всегда разнообразно, непрестанно и восторженно"4.
По мере упрочения художественного творчества как такового все большую роль обретали искусства односоставные. Безраздельное господство синтетических произведений не удовлетворило человечество, так как оно не создавало предпосылок для свободного и широкого проявления индивидуально-творческого импульса художника: каждый отдельный вид искусства в составе синтетических произведений оставался стесненным в своих возможностях. Не удивительно поэтому, что (100) многовековая история культуры сопряжена с неуклонной дифференциацией форм художественной деятельности.
Вместе с тем в XIX в.

Художественный вымысел на ранних этапах становления искусства, как правило, не осознавался: архаическое сознание не разграничивало правды исторической и художественной. Но уже в народных сказках, которые никогда не выдают себя за зеркало действительности, осознанный вымысел достаточно ярко выражен. Суждение о художественном вымысле мы находим в «Поэтике» Аристотеля (гл. 9–историк рассказывает о случившемся, поэт - о возможном, о том, что могло бы произойти), а также в работах философов эпохи эллинизма.

На протяжении ряда столетий вымысел выступал в литературных произведениях как всеобщее достояние, как наследуемый писателями у предшественников. Чаще всего это были традиционные персонажи и сюжеты, которые каждый раз как-то трансформировались (так дело обстояло, в частности, в драматургии Возрождения и классицизма, широко использовавшей античные и средневековые сюжеты).

Гораздо более, чем это бывало раньше, вымысел проявил себя как индивидуальное достояние автора в эпоху романтизма, когда воображение и фантазия были осознаны в качестве важнейшей грани человеческого бытия. «Фантазия <…> - писал Жан-Поль, - есть нечто высшее, она есть мировая душа и стихийный дух основных сил (каковы остроумие, проницательность и пр.-В.Х.) <…> Фантазия - это иероглифический алфавит природы» . Культ воображения, характерный для начала XIX в., знаменовал раскрепощение личности, и в этом смысле составил позитивно значимый факт культуры, но вместе с тем он имел и негативные последствия (художественные свидетельства тому - облик гоголевского Манилова, судьба героя «Белых ночей» Достоевского).

В послеромантические эпохи художественный вымысел несколько сузил свою сферу. Полету воображения писатели XIX в. часто предпочитали прямое наблюдение над жизнью: персонажи и сюжеты были приближены к их прототипам . По словам Н.С. Лескова, настоящий писатель - это «записчик», а не выдумщик: «Где литератор перестает записчиком и делается выдумщиком, там исчезает между ним и обществом всякая связь» . Напомним и известное суждение Достоевского о том, что пристальный глаз способен в самом обыденном факте обнаружить «глубину, какой нет у Шекспира» . Русская классическая литература была более литературой домысла», чем вымысла как такового . В начале XX в. вымысел порой расценивался как нечто устаревшее, отвергался во имя воссоздания реального факта, документально подтверждаемого. Эта крайность оспаривалась . Литература нашего столетия - как и ранее - широко опирается и на вымысел, и на невымышленные события и лица. При этом отказ от вымысла во имя следования правде факта, в ряде случаев оправданный и плодотворный , вряд ли может стать магистралью художественного творчества: без опоры на вымышленные образы искусство и, в частности литература непредставимы.

Посредством вымысла автор обобщает факты реальности, воплощает свой взгляд на мир, демонстрирует свою творческую энергию. З. Фрейд утверждал, что художественный вымысел связан с неудовлетворенными влечениями и подавленными желаниями создателя произведения и их непроизвольно выражает .

Понятие художественного вымысла проясняет границы (порой весьма расплывчатые) между произведениями, притязающими на то, чтобы быть искусством, и документально-информационными. Если документальные тексты (словесные и визуальные) с «порога» исключают возможность вымысла, то произведения с установкой на их восприятие в качестве художественных охотно его допускают (даже в тех случаях, когда авторы ограничиваются воссозданием действительных фактов, событий, лиц). Сообщения в текстах художественных находятся как бы по ту сторону истины и лжи. При этом феномен художественности может возникать и при восприятии текста, созданного с установкой на документальность: «… для этого достаточно сказать, что нас не интересует истинность данной истории, что мы читаем ее, «как если бы она была плодом <…> сочинительства» .

Формы «первичной» реальности (что опять-таки отсутствует в «чистой» документалистике) воспроизводятся писателем (и вообще художником) избирательно и так или иначе преображаются, в результате чего возникает явление, которое Д.С. Лихачев назвал внутренним миром произведения: «Каждое художественное произведение отражает мир действительности в своих творческих ракурсах <…>. Мир художественного произведения воспроизводит действительность в некоем «сокращенном», условном варианте <…>. Литература берет только некоторые явления реальности и затем их условно сокращает или расширяет» .

При этом имеют место две тенденции художественной образности, которые обозначаются терминами условность (акцентирование автором нетождественности, а то и противоположности между изображаемым и формами реальности) и жизнеподобие (нивелирование подобных различий, создание иллюзии тождества искусства и жизни). Разграничение условности и жизнеподобия присутствует уже в высказываниях Гете (статья «О правде и правдоподобии в искусстве») и Пушкина (заметки о драматургии и ее неправдоподобии). Но особенно напряженно обсуждались соотношения между ними на рубеже XIX - XX столетий. Тщательно отвергал все неправдоподобное и преувеличенное Л.Н. Толстой в статье «О Шекспире и его драме». Для К.С. Станиславского выражение «условность» было едва ли не синонимом слов «фальшь» и «ложный пафос». Подобные представления связаны с ориентацией на опыт русской реалистической литературы XIX в., образность которой была более жизнеподобной, нежели условной. С другой стороны, многие деятели искусства начала XX в. (например, В.Э. Мейерхольд) отдавали предпочтение формам условным, порой абсолютизируя их значимость и отвергая жизнеподобие как нечто рутинное. Так, в статье P.O. Якобсона «О художественном реализме» (1921) поднимаются на щит условные, деформирующие, затрудняющие читателя приемы («чтобы труднее было отгадать») и отрицается правдоподобие, отождествляемое с реализмом в качестве начала косного и эпигонского . Впоследствии, в 1930 - 1950-е годы, напротив, были канонизированы жизнеподобные формы. Они считались единственно приемлемыми для литературы социалистического реализма, а условность находилась под подозрением в родстве с одиозным формализмом (отвергаемым в качестве буржуазной эстетики). В l960-e годы были вновь признаны права художественной условности. Ныне упрочился взгляд, согласно которому жизнеподобие и услойность - это равноправные и плодотворно взаимодействующие тенденции художественной образности: «как бы два крыла, на которые опирается творческая фантазия в неутомимой жажде доискаться до правды жизни» .

На ранних исторических этапах в искусстве преобладали формы изображения, которые ныне воспринимаются как условные. Это, во-первых, порожденная публичным и исполненным торжественности ритуалом идеализирующая гипербола традиционных высоких жанров (эпопея, трагедия), герои которых проявляли себя в патетических, театрально-эффектных словах, позах, жестах и обладали исключительными чертами наружности, воплощавшими их силу и мощь, красоту и обаяние. (Вспомним былинных богатырей или гоголевского Тараса Бульбу). И, во-вторых, это гротеск, который сформировался и упрочился в составе карнавальных празднеств, выступив в качестве пародийного, смехового «двойника» торжественно-патетической, а позже обрел программное значение для романтиков . Гротеском принято называть художественную трансформацию жизненных форм, приводящую к некой уродливой несообразности, к соединению несочетаемого. Гротеск в искусстве сродни парадоксу в логике. М.М. Бахтин, исследовавший традиционную гротескную образность, считал ее воплощением празднично-веселой вольной мысли: «Гротеск освобождает от всех форм нечеловеческой необходимости которые пронизывают господствующие представления о мире <…> развенчивает эту необходимость как относительную и ограниченную; гротескная форма помогает освобождению <…> от ходячих истин, позволяет взглянуть на мир по-новому, почувствовать <…> возможность совершенно иного миропорядка» . В искусстве последних двух столетий гротеск, однако, часто утрачивает свою жизнерадостность и выражает тотальное неприятие мира как хаотического, устрашающего, враждебного (Гойя и Гофман, Кафка и театр абсурда, в значительной мере Гоголь и Салтыков-Щедрин).

В искусстве изначально присутствуют и жизнеподобные начала, давшие о себе знать в Библии, классических эпопеях древности, диалогах Платона. В искусстве Нового времени жизнеподобие едва ли не доминирует (наиболее яркое свидетельство тому - реалистическая повествовательная проза XIX в., в особенности - Л.Н. Толстого и А.П. Чехова). Оно насущно для авторов, показывающих человека в его многоплановости, а главное - стремящихся приблизить изображаемое к читателю, свести к минимуму дистанцию между персонажами и воспринимающим сознанием. Вместе с тем в искусстве XIX–XX вв. активизировались (и при этом обновились) условные формы. Ныне это не только традиционные гипербола и гротеск, но и всякого рода фантастические допущения («Холстомер» Л.Н. Толстого, «Паломничество в страну Востока» Г. Гессе), демонстративная схематизация изображаемого (пьесы Б. Брехта), обнажение приема («Евгений Онегин» А.С. Пушкина), эффекты монтажной композиции (немотивированные перемены места и времени действия, резкие хронологические «разрывы» и т. п.).

Условность художественная — способ воспроизведения жизни в произведении искусства, который явственно обнаруживает частичное расхождение между изображенным в художественном произведении и изображаемым. Условность художественная противопоставлена таким понятиям, как «правдоподобие», «жизнеподобие», отчасти «фактографичность» (выражения Достоевского — «даггеротипирование», «фотографическая верность», «механическая точность» и др.). Ощущение условности художественной возникает при расхождении писателя с эстетическими нормами его времени, при выборе необычного ракурса рассмотрения художественного объекта как результат противоречия между эмпирическими представлениями читателя об изображаемом предмете и использованными писателем художественными приемами. Условным может стать практически любой прием, если он выходит за рамки привычного для читателя. В тех случаях, когда условность художественная соответствует традициям, она не замечается.

Актуализация проблемы условного-правдоподобного характерна для переходных периодов, когда соперничает несколько художественных систем. Использование различных форм условности художественной придает описываемым событиям надбытовой характер, открывает социокультурную перспективу, обнажает сущность явления, показывает его с необычной стороны, служит парадоксальному обнажению смысла. Условностью художественной обладает любое произведение искусства, поэтому речь может идти только об определенной мере условности, характерной для той или иной эпохи и ощущаемой современниками. Форма условности художественной, в которой художественная реальность явно расходится с эмпирической, называется фантастикой.

Для обозначения условности художественной Достоевский употребляет выражение «поэтическая (или «художественная») правда», «доля преувеличения» в искусстве, «фантастика», «реализм, доходящий до фантастического», не давая им однозначного определения. «Фантастическим» может быть назван и реальный факт, не замеченный в силу своей исключительности современниками, и свойство мироощущения персонажей, и форма условности художественной, характерная для реалистичного произведения (см. ). Достоевский считает, что следует различать «естественную правду» (правду действительности) и , воспроизведенную с помощью форм условности художественной; подлинному искусству нужны не только «механическая точность» и «фотографическая верность», но и «глаза души», «око духовное» (19; 153—154); фантастичность «внешним образом» не мешает художнику оставаться верным действительности (т.е. использование условности художественной должно помочь писателю отсечь второстепенное и выделить главное).

Для творчества Достоевского характерно стремление изменить принятые в его время нормы художественной условности, стирание границ между условными и жизнеподобными формами. Для более ранних (до 1865 г.) произведений Достоевскому свойственно открытое отступление от норм условности художественной («Двойник», «Крокодил»); для более позднего творчества (в частности для романов) — балансирование на грани «нормы» (объяснение фантастических событий сном героя; фантастические рассказы персонажей).

Среди условных форм, используемых Достоевским, — притчи , литературные реминисценции и цитаты, традиционные образы и сюжеты, гротеск, символы и аллегории, формы передачи сознания героев («стенограмма чувств» в «Кроткой»). Использование условности художественной в произведениях Достоевского сочетается с обращением к максимально жизнеподобным, создающим иллюзию достоверности деталям (топографические реалии Петербурга, документы, газетные материалы, живая ненормативная разговорная речь). Обращение Достоевского к условности художественной нередко вызывало критику современников, в т.ч. Белинского. В современном литературоведении вопрос об условности художественной в творчестве Достоевского чаще всего ставился в связи с особенностями реализма писателя. Споры были связаны с тем, является ли «фантастика» «методом» (Д. Соркина) или художественным приемом (В. Захаров).

Кондаков Б.В.