Архитектурный текст Петербурга начала XX века Новые коды, нашедшие себе применение в архитектурном тексте Петербурга начала века, были выработаны в рамках стиля модерн, а также ретроспективизма. Психологической доминантой многочисленных европейских архитекторов и их

Ярославские фрески начала XVIII века В ярославских церквах XVIII в. сохранились удивительной красоты росписи, отличающиеся редкой мажорностью, декоративностью и народностью образов. Все они, в силу фольклорности образов и сюжетов, остаются замечательными источниками

Художественная литература и литературная критика 1. Аксаков К. С. Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души» // Гоголь в русской критике: антология / сост. С. Г. Бочаров. – М.: Фортуна ЭЛ, 2008. 720 с.2. Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: в 13 т. Т. 1: Статьи и

Лучшим романом признали дебютную работу Хелен Девитт. Главный герой романа - мальчик Людос, который живет со своей мамой Сибиллой в скромной лондонской квартирке и ничего не знает о своем отце. Мать усердно занимается всесторонним развитием ребенка - уже в четыре года он читает «Иллиаду», затем - знает несколько иностранных языков, а потом решает найти отца.

Начало книги, написанное от лица матери, изобилует подробностями. Тяжело продраться через избыточные детали и энциклопедические сведения. Однако терпеливый читатель будет вознагражден.

Джонатан Франзен, «Поправки»

Впервые опубликованный всего за 10 дней жо 11 сентября, роман Франзена стал энциклопедией современной американской жизни. Семейная сага о не очень-то счастливых Ламбертах вобрала в себя множество тем и прославила Джонатана Франзена в США и за пределами страны. Неприглядные, но такие живые герои романа заставляют вот уже 17 лет следить за всеми перипетиями сюжета читателей по всему миру.

Кадзуо Исигуро, «Не отпускай меня»

Нобелевский лауреат 2017 года британец японского происхождения Кадзуо Исигуро с безупречной точностью препарирует в своих романах человеческие души.
«Не отпускай меня» - пугающая книга воспоминаний некой Кэти Х. о ее детстве в стенах интерната и юности уже за его пределами. Действие антиутопии происходит в Британии конца XX века, где стало распространенным клонирование людей.

В 2010 году вышла экранизация романа. Главные роли сыграли Кэрри Маллиган, Кира Найтли и Эндрю Гарфилд.

Шейла Хети, «Каким должен быть человек?»/»Как человеку быть?»

Книгу Шейлы Хети о дружбе двух женщин, которая превратила их во врагов, называют сериалом «Девочки» в прозе. Сама Хетти признается, что не любит писать выдуманные истории, а в ее честном и хлестком романе можно найти реальные электронные письма и разговоры членов арт-тусовки Торонто.

Элена Ферранте, серия «Неаполитанский квартет»

Узнав о пропаже своей «заклятой подруги» Лилы от ее непутевого сына, Лену вовсе не бросается на поиски. Она пишет собственную (далекую от объективности) версию их дружбы, в которой будет всё - первые книги и первые любови, каморра и интеллигенция, ревность и измены, предательство и прощение. История Лену и Лилы в четырех книгах побуждает читателя раствориться в жизнях героинь, нырнуть с головой в омут слов и вынырнуть только на последней странице четвертого романа.

Личность Ферранте таинственна - некоторые считают, что это творческий псевдоним сразу нескольких авторов. Однако есть информация о том, что Элена Ферранте и сама выросла в Неаполе, как героини ее «Квартета» - она пишет о грязных улочках бедных послевоенных кварталов так, что ты тут же (великая сила литературы) оказываешься там вместе с маленькими Лену и Лилой, которые еще не знают, что ждет их впереди.

Мэгги Нельсон, «Аргонавты»

Автобиографическая книга поэтессы Нельсон об отношениях с художником-трансгендером Гарри Доджем - одно из произведений, которые рекомендовала к прочтению актриса Эмма Уотсон. Мэгги Нельсон открыто исследует собственные чувства, говорит, не стесняясь выражений, о родах, сексе и смерти родителей. На русский или украинский произведение пока не перевели, так что, если отважитесь прочесть «Аргонавтов», это будет еще и отличная практика английского.

Роберто Боланьо, «2666»

Роман чилийца Боланьо, умершего в 2003 году, был издан посмертно. Книга состоит из пяти частей, которые автор планировал издавать отдельно, однако его потомки решили, что более органичным будет единое произведение.

Она включает «Историю критиков» о четырех преподавателях немецкой литературы из разных стран, «Историю Амальфитано», главный герой которой - профессор философии родом из Чили, скитающийся по миру; «Историю Фейт» о журналисте из Нью-Йорка, который оказывается вынужден покинуть США и приезжает в Мексику; «Историю преступлений» о страшных событиях, которые творятся в городе Санта-Тереса, и «Историю Архимбольди» о немецком писателе, творчество которого почитают персонажи первой части и который также оказывается в Санта-Тересе.

Пол Битти, «Распродажа»

За эту книгу американец Пол Битти в 2016 году получил Букеровскую премию. Битти, работавший над романом семь долгих лет, в своей сатирической книге говорит о расизме и расовой сегрегации. Но делает это так, как никому еще не удавалось - его книгу считают одним из самых остроумных романов современности, разрушающим все расовые предрассудки.

Рейчел Каск, трилогия «Контур»

В первом романе трилогии мы знакомимся с британской писательницей Фэй, о которой мало что узнаем и в следующих двух книгах. Фэй приезжает на писательские курсы в Грецию и там знакомится с людьми и исследует их истории, стремления и поиски смысла жизни, сама оставаясь загадочной фигурой.

Иэн Макьюэн, «Искупление»

Роман современного британского классика Иэна Макьюэна рассказывает историю рокового поступка, который исковеркал жизни сразу нескольких людей. Брайони, живущая в мире своих фантазий девочка, обвиняет в изнасиловании, которого тот не совершал, возлюбленного своей сестры, сына садовника Робби. Всю последующую жизнь Брайони, ставшая писательницей, пытается искупить свою ошибку.
Книгу Макьюэна экранизировал Джо Райт. В главных ролях снялись Деймс Макэвой, Кира Найтли и Сирша Ронан.

Джоан Дидион, «Год магического мышления»

Писательница и журналистка Джоан Дидион была награждена за «Год магического мышления» Национальной книжной премией. В этой книге Джоан Дидион рассказывает об утрате сначала мужа, писателя Джона Грегори Данна, внезапно умершего от сердечного приступа, а потом и дочери Кинтаны, которая была тяжело больна. Для Дидион собранные в книге обрывки воспоминаний о любимых людях, попытка описать ее эмоции до и после потерь - это, безусловно, терапия.

В моноспектакле по книге сыграла Ванесса Редгрейв. Пьесу написала сама Дидион в 2007 году.

Новой классикой нашего века критики также назвали «Leaving the Atocha Station» Бена Лернера и «Огнеметы» Рейчел Кушнер.

В «Высокий канон» из книг, уже известных украинскому читателю, среди прочих вошли «Средний пол» Джеффри Евгенидиса, «Дорога» Кормака Маккарти, «Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау» Джуно Диаса, «Исчезнувшая» Гиллиан Флинн и «Щегол» Донны Тартт.

Весь список можно увидеть .

Обложка: Susan Yin/Unsplash

: «Достоевского я читал как родного, как своего…». И дело не столько в полном приятии транслируемых мыслей, сколько в подспудном иррациональном ощущении чего-то выверенного, настоящего – такого, чему сразу даёшь право на жизнь, чему потом можно посвятить время, чтобы логически достраивать и «додумывать», – и, как ни странно, упрямый ум впоследствии всегда подтверждает верность первого спонтанного чувства.

Несмотря на кажущуюся необычность оценок или суждений, на многочисленные утверждения о «спорности» или «ошибочности» взглядов критика мы не найдём ни одного места в его книге, которое подлежало бы дисквалификации за подтасовку фактов или называние «чёрного» – «белым». Энциклопедическая точность, быстрота реакции, отсутствие описательности, смелость, редкий дар называть вещи своими именами – без утаиваний и подтекста – вот характеристика «литературного портрета» самого Ю. Павлова. Не лишне будет добавить, что некоторые из упомянутых черт сегодня считаются моветоном. Итак, перед нами настоящий критик – трезво мыслящий, живой, неравнодушный, чутко откликающийся на явления современности, вдумчиво анализирующий факты уходящей действительности.

Заслуга Ю. Павлова и в том, что многие статьи его книги повествуют о ныне действующих литераторах – а всегда трудно писать «о живых», о тех, кто ещё сегодня творит и смотрит тебе в глаза – готовый опровергнуть неосторожное слово или неверную оценку, кто ещё не поставил точки, кто активно развивается.

Открывается книга интереснейшим и нестандартным размышлением о Василии Розанове, без которого, по слову Ю. Павлова, «любой серьёзный разговор о литературе, истории, России немыслим». В связи с именем философа звучат имена Ф. Достоевского, К. Леонтьева, Н. Страхова. Смысловыми точками, задающими линию жизненного и творческого пути автора «Опавших листьев», становятся религиозно-церковная культура, восприятие личности через Бога, через «культы» семьи, дома, народа, Родины.

Добавляя свои штрихи к портрету В. Кожинова , Ю. Павлов упоминает В. Розанова и М. Бахтина как мыслителей, определивших творческую судьбу Вадима Валериановича, – таким образом, становится понятна логика расположения статей в книге. Несмотря на то, что в основе статьи о В. Кожинове, по признанию Ю. Павлова, «лоскутное одеяло» из статей и набросков предыдущих лет, обнаруживаем целостный исследовательский пласт. Обращают на себя внимание детали, воспроизводящие обстановку замалчивания 60-летия В. Кожинова. Отталкиваясь от них, с уверенностью можно сказать, что автор книги был одним из тех, кто уже в 80-е годы оценил масштаб личности В. Кожинова, и более того – подтвердил это делом, ещё тогда написав первую статью о нём. Рассматривая этапы становления В. Кожинова-мыслителя, Ю. Павлов старается подходить к фактам биографии критика непредвзято, затрагивая и «запретные» темы, например, вопрос русско-еврейских отношений. На фоне портрета главного героя – В. Кожинова – даны оценки и характеристики многим явлениям литературы, истории и философии.

Статьёй о Михаиле Лобанове опрокинуто мнение о том, что в современной критике нет подлинных богатырей, людей, у которых совпадают слово и дело. Ведущий идеолог «русской партии», М. Лобанов через свою личную творческую судьбу пронёс чувство сопричастности судьбе народной, религиозно-духовное восприятие мира. Это отчётливо просматривается в сравнениях с современниками. Например, жилищные условия у многих русских критиков оставляли желать лучшего – в случае В. Кожинова и М. Лобанова это были квартиры, в которых проживало по 13-15 человек. И неслучайно возникают параллели с известным эссе «Полторы комнаты», с историческими фактами «завоевания Москвы» в 20–30-е годы, в том числе, заселения в арбатские квартиры тех, кто впоследствии будет жаловаться на несправедливые притеснения. Духовная автобиография М. Лобанова помещается и в контекст мемуаров «шестидесятников», например, Ст. Рассадина. Не будем опережать события и дадим будущим читателям этой книги самолично увидеть «инаковость» мнений, суждений и образа существования людей, живших в одну эпоху, но как будто бы в разных измерениях. Мера, которою меряют события, людей, собственную жизнь М. Лобанов и Ст. Рассадин, – разная, и для каждого она в той или иной степени определяет их личную судьбу. В этом легко убедиться. Принцип «писать с любовью» воплотился во всех работах М. Лобанова, «не покидавшего передовую» отечественной литературы, – не случайно статья Ю. Павлова продолжает этот принцип, только уже применительно к самому М. Лобанову.

Образцом принципиального подхода к фактам литературы служит статья Ю. Павлова, анализирующая размышления одного «эстетствующего интеллигента» о В. Маяковском. Те самые розановские «мелочи», из которых складывается целое, позволяют читателю составить «общее представление о времени, Маяковском, о многом и многих». Хлестаковскому подходу к оценкам русской литературы, «сарновской “лапше”» Ю. Павлов противопоставляет работы В. Дядичева и других честных и непредвзятых исследователей.

Прослеживая творческий путь «одного из лучших критиков второй половины XX века», И. Золотусского, Ю. Павлов попутно затрагивает проблемы сути критики, её разновидностей, свободы и самостоятельности мысли. Отмечая колоссальную работоспособность и весомый вклад И. Золотусского в историю русской критики, Ю. Павлов поверяет работы мыслителя временем, отмечая несомненные заслуги автора книги о Н. Гоголе, его смелые, точные высказывания о литературе в многочисленных статьях, однако приводит и некоторые суждения критика о политических и культурных деятелях XX века, вызывающие принципиальное несогласие. На поставленные вопросы Ю. Павлов даёт собственные аргументированные ответы, предвидя, впрочем, что они вызовут несогласие как И. Золотусского, так и многих других.

Сквозь разговор о веке XX в книге проступают голоса из XIX века: К. Аксакова, А. Хомякова, Н. Страхова и других, – «услышанность» которых стремится усилить Ю. Павлов. Так, например, суждения В. Лакшина о воле и неволе, применительно к «лагерной прозе», проходят «проверку» мыслями К. Аксакова, изложенными в статье «Рабство и свобода», а в целом творчество потенциального преемника А. Твардовского на посту главного редактора «Нового мира» – отношением к народу, русской литературе и истории. В отличие от тех, для кого В. Лакшин остался вечно «левым», Ю. Павлов сумел увидеть свидетельства «поправения» критика на краю земной жизни. Интересно сравнение творческого пути В. Лакшина с линией развития мировоззрения В. Белинского, которого друзья-западники перед смертью упрекали в «тайном славянофильстве». Такая чуткость к твоим работам – редкий подарок, выпадающий не всякому литературному критику. В связи со сказанным хочется привести одно из признаний автора книги: «Я 20 лет пишу преимущественно “в стол”…» Будет ли прочитан Ю. Павлов – критик и литературовед, – столь внимательный к чужим книгам?

Личность «костромского критика» И. Дедкова проступает на фоне оппозиций «Москва – провинция», «личность – масса», «семья – бездетность», «государственность – неприязнь к государству», выстроенных Ю. Павловым. «Дисциплинированный» (по слову В. Бондаренко) И. Дедков получает сразу много характеристик – русский, советский, либеральный. Сам критик разделял литературную деятельность на «сухой остаток» – написанное – и на то, что в счёт не идёт: «борьба за должности, суета, речи, заседания». Ю. Павлов обращает внимание на другое: факты биографии И. Дедкова, его отношение к отцу, к жене, детям, провинции, продажности, предательству и, анализируя пройденный критиком путь, приходит к выводу, возможно, для многих звучащему неожиданно: «…И. Дедков как отец и муж мне видится гораздо значительней как личность, чем И. Дедков-критик. В первом качестве он до конца «провинциал», «моральный консерватор», русский человек».

В статье о Ю. Селезнёве – одном из самых заметных критиков 70 – 80-х гг. XX века, – Ю. Павлов выдвигает на первый план «незаметные» или искажённые страницы его творческой биографии, во-первых, подчёркивая, что ещё в годы обучения на историко-филологическом факультете Краснодарского пединститута Юрий Иванович «выделялся среди студентов обширнейшими и разносторонними знаниями, полемическим даром»; во-вторых, отмечая, что вся последующая литературная деятельность могла взойти только на «краснодарской почве»; в-третьих, обозначая большую положительную роль В. Кожинова в судьбе критика; в-четвёртых (а по смысловому наполнению – во-первых), справедливо утверждая, что в критических статьях, книгах, на посту редактора серии «ЖЗЛ», на путях к постижению Ф. Достоевского и всей русской литературы Ю. Селезнёв был настоящим подвижником, человеком принципиальной честности и колоссальной работоспособности. Рассматривая отношение к Ю. Селезнёву, выразившееся в мемуарах и статьях современников, Ю. Павлов выделяет высказывания Ю. Лощица, А. Казинцева, точно уловивших сущность этого «витязя, русского защитника, заступника» и указывает на фактографические неточности, неувязки А. Разумихина и С. Викулова.

Создавая литературно-критические портреты, Ю. Павлов всегда обращается «к истокам» личности – выявляет скрытые или явные причины, заставившие критика вступить на тот или иной путь. По такому же принципу создан образ «ударника критического труда» В. Бондаренко. Критик, побиваемый своими и чужими за широту взглядов, за обращение к крамольным именам из «чужого» лагеря был проницательно назван «врачевателем любовью» за попытки найти родственные души и тягу к свету в тех, кого давно зачислили в «литературные тролли». И пусть с иронией говорит Ю. Павлов о необходимости литературной «порки», «размазывания», «убивания» – в действительности он совершает обратное: возрождает, защищает и обеляет незаслуженно очернённое.

Литературный портрет А. Казинцева отражает многочисленные грани внутреннего мира этого незаурядного мыслителя, назвавшего критику «искусством понимания», и является не только ответом А. Немзеру, С. Чупринину и другим «принципиально неадекватным» в оценке А. Казинцева, но и ещё одним точным штрихом в исследовании литературного процесса, утверждающим художественность, не замутнённую социальностью, не искорёженную перекосом в сторону формализма. Осмысливая различные рассуждения А. Казинцева о тех или иных авторах, Ю. Павлов вычленяет единый закономерный критерий, применимый к отечественной литературе – «русская матрица». Вне её оказываются национальный эгоцентризм В. Гроссмана, видящего в истории первой половины XX века, переполненной трагедиями разных народов, исключительно еврейскую трагедию; «игру на понижение» и искусственность творчества В. Маканина последних десятилетий; «новая мифология» А. Вознесенского, Е. Евтушенко, А. Рыбакова, В. Войновича, В. Аксёнова, И. Бродского, А. Дементьева и др. Возвращение в лоно критики сегодняшнего публициста А. Казинцева – надежда Ю. Павлова, которую, возможно, не оставит без внимания герой его статьи.

Уважением к таланту и преданности русскому делу проникнут портрет Сергея Куняева, посвятившего свою литературную судьбу восстановлению истинной истории русской литературы XX века. Серьёзная работа в архивах легла в основу уникальных материалов, переворачивающих штампованные версии событий 1920-х–30-х гг. Открытие имён Павла Васильева, Алексея Ганина, Пимена Карпова, Василия Наседкина и др., максимально приближенная к реальности история жизни и смерти С. Есенина, точные оценки творчества Н. Тряпкина, В. Крупина, Л. Бородина, В. Галактионовой, немедленные отклики на явления современности – это и многое другое, выходящее из-под пера Сергея Куняева, вместили страницы «Нашего современника» и других изданий. Верным служителем отечественной литературе, «русскому делу» с «редкой для нашего времени верой в Слово и Человека» вырастает перед нами фигура С. Куняева. И становится очевидной неизбежность перемен, вызванных его подвижнической деятельностью.

О катастрофическом положении современного есениноведения, идеологических перекосах, небрежности и намеренных искажениях творческого пути одного из самых любимых русских поэтов говорит Ю. Павлов в статье «Есениноведение сегодня». Несмотря на весь абсурд пародийно-уничижительной гиппиусовской формулы «Пил, дрался – заскучал – повесился», многочисленные «воспоминания» и литературоведческие изыски воспроизводят именно эту издевательскую схему, умножающую на ноль наследие русского гения. Рассматривая вопросы тайны смерти С. Есенина, об отношении поэта к России, политике, к существующей власти, критик приводит примеры иного – философско-метафизического, православного подхода, осуществлённого в работах Ст. и С. Куняевых, Ю. Мамлеева, М. Никё, Ю. Сохрякова, Н. Зуева, А. Гулина и др., способных служить образцом лучших традиций отечественной мысли.

В статье «Дмитрий Быков: Чичиков и Коробочка в одном флаконе» подчёркивается «шестидесятничество» автора книги о Пастернаке. Ю. Павлов даёт исчерпывающе точные характеристики как «зеркалам» Бориса Пастернака – М. Цветаевой, А. Блоку, В. Маяковскому, А. Вознесенскому, так и его героям – Юрию Живаго, в первую очередь.

На примерах многочисленных фактографических, логических и прочих ошибок Ю. Павлов вскрывает «фантазийную основу» суждений Дмитрия Быкова и его «ПТУшный уровень» знания литературы. Критик защищает от комментариев Быкова «одного из самых достойных государственных мужей России XIX века» – Константина Победоносцева, напоминая, что за время его правления число церковных школ в России увеличилось с 73 до 43 696, а количество обучающихся в них выросло в 136 раз; Ю. Павлов указывает на забытое сегодня, а именно: то, что Обер-прокурор Святейшего Синода уже в своё время точно определил суть либеральной демократии.

Надо сказать, что в отличие от остальных критиков, получивших в книге «Критика XX–XXI вв.» по одному литературному портрету, премированный «трудоголик» Дмитрий Быков, вероятно, сообразно объёму написанных им за довольно короткий период «кирпичей», посвящённых кумирам интеллигенции – Б. Пастернаку и Б. Окуджаве, – оказывается в центре сразу двух статей Ю. Павлова. Нетрудно понять, что импульсом к созданию этих работ послужило возмущённое «не могу молчать» как реакция на искажение ценностей отечественной литературы, на искажение фактов русской истории.

В статье «Дискуссия “Классика и мы”: тридцать лет спустя» Ю. Павлов призывает видеть в классике не «критический-критикующий» реализм, а «духовную реальность», напоминая о завете М. Лобанова постигать литературу через высшие устремления души, искать «не обличение, а (…) глубину духовно-нравственных исканий, жажду истины и вечных ценностей». На красноречивых примерах творчества Э. Багрицкого, В. Маяковского, Вс. Мейерхольда, Д. Самойлова автор статьи проводит мысль о том, что более чем через тридцать лет не утрачивают своей значимости высказывания Ст. Куняева, М. Лобанова, С. Ломинадзе, И. Роднянской; что формально завершившись 21 декабря 1977 года, дискуссия о классике и о русской литературе продолжается и не может быть окончена, поскольку мир между «завоевателями», «маркитантами» и защитниками духовного наследия отечественной культуры невозможен.

Троящаяся личность А. Твардовского вырастает сквозь призму реалий того времени, в преломлении воспоминаний В.А. и О.А. Твардовских, статьи В. Огрызко – Ю. Павлов комментирует разночтения и даёт ответы на спорные вопросы, возникающие при обращении к фигуре бывшего редактора «Нового мира». Автор «Страны Муравии», помещённый в один ряд с создателями «Погорельщины», «Котлована», «Истории дурака» заметно проигрывает и в смелости, на которой настаивают В.А. и О.А. Твардовские, и в объективности, о чём свидетельствует в конце жизни сам А.Т. Твардовский. Снимаются и другие наслоения румян, «высокие скороговорки», адресованные редактору новомировской вотчины. В этом приходят на помощь «Рабочие тетради» А. Твардовского и проверенные по разным источникам свидетельства современников.

Отклик Ю. Павлова на книгу В. Пьецуха «Русская тема» носит подзаголовок «Сборник мерзких анекдотов». Книга видится критику очередным звеном в дискуссии о классике, заново вспыхнувшей в последнее десятилетие, очередным залпом, дискредитирующим лучших представителей русской литературы. Пафос рецензии Ю. Павлова на В. Пьецуха напоминает пафос И. Ильина, защищающего А. Пушкина от желающих узреть его «малость и мерзость», свести жизнь гения к серии анекдотов. А ещё возникает в памяти ответное слово А. Синявскому Р. Гуля «Прогулки хама с Пушкиным» – такое же протестное слово тем, в ком неукротима тяга увидеть в русской жизни не поэзию, а уродство, предмет для насмешек, «тьму египетскую». В каком-то смысле книга Пьецуха и есть «прогулка хама по садам российской словесности», хама, пытающегося насадить мифы о всеобщей нелюбви к Достоевскому, о есенинской страсти к самоубийству, о подпольно-антисоветском «колобке»-Пришвине. И снова, как в случаях с Б. Сарновым, Д. Быковым, вскрыты Ю. Павловым предсказуемые русофобские схемы, вопиющие неточности, вольные интерпретации, преподнесённые «глупо, бесчестно, непрофессионально», без всякого серьёзного обращения к художественным текстам. Не без иронии замечает критик, что разницы между условным «убогим», играющим, прикидывающимся Пьецухом в маске и Пьецухом-«просвещённым» автором совершенно не ощущается.

Ряд «антигероев» из книги «Критика XX–XXI веков» замыкает А. Разумихин, опубликовавший мемуарную статью, посвящённую известным ему лично современникам. Ю. Павлов обращает внимание на то, что в работе А. Разумихина фигурирует вымышленная, но весьма красочно описанная автомашина М. Лобанова, вымышленные характеристики Кабанихи и Катерины, которых никогда не было и не могло быть в книге «Островский» (ЖЗЛ), вымышленная «невостребованность» Д. Асанова, В. Коробова, В. Калугина, вымышленные критерии оценки творческих судеб, вымышленные ситуации, невозможные, если исходить из хронологии событий, из опубликованных и не опубликованных фактов; вымышленные нелепые языковые конструкции бывшего профессионального редактора. Такое «затмение ума и совести» «литературного инопланетянина» А. Разумихина критик считает ничем иным, как саморазоблачением человека, причисляющего себя к стану «русских патриотов».

Противоречивое отношение к учебнику М. Голубкова «История русской литературной критики XX века» высказано Ю. Павловым в рецензии с подзаголовком «Удачная неудача». Озвучивая единственную относительную удачу этой неудачной книги, Павлов делает попытку «выправить» воссозданный М. Голубковым литературный процесс 1960–1970-х гг., добавляя недостающие штрихи и линии, недостающие имена, устраняя фактические ошибки, очевидные алогизмы и отказывается от дальнейшего подробного разбора учебника ввиду несоответствия его ни заявленному разделу литературоведения (учитывая различия между историей критики и историей литературы), ни необходимой научной кондиции.

Герои книги, «живущие» в разных статьях, будто бы связаны между собой незримыми нитями. То там, то здесь возникают В. Розанов, В. Кожинов, Ст. Куняев, С. Куняев, М. Лобанов, В. Бондаренко и др. в связи с тем или иным явлением, с той или иной фигурой. Это говорит о целостности литературного пласта русской критики, взятого Ю. Павловым и помещённого под одну обложку. Фактически, он и сам – один из тех, кто определяет литературный процесс сегодня. По ссылкам на различные статьи, книги, прочие источники, приводимым Ю. Павловым в качестве иллюстраций к различным темам, можно изучить не только историю критики, но и историю русской литературы XX века. Это чтение наполняет энергией, даёт духовный заряд, просветляет душу и приводит в порядок мысли, учит культуре литературно-критического мышления и вдохновляет на занятия критикой.

Каждая статья Ю. Павлова – миниатюрная диссертация, обоснованное и фактоёмкое полноценное исследование, в сжатом виде представляющее итог большой работы – глубокого и серьёзного проникновения в тему. Сейчас подобные системные и качественные исследования встречаются не во всяких диссертациях. Такая книга – приговор тем критикам, которые строят свои доказательства на одной цитате и ловле «словесных блох» в текстах коллег. Если использовать классификацию И. Золотусского, то метакритику Ю. Павлова можно отнести к философской. Тем, кто говорит о критике как о вторичных проявлениях, исходящих от неудавшихся писателей, можно предъявить книгу «Критика XX–XXI веков», в которой есть подлинная философия, подлинная литература, ответы на важнейшие вопросы и требования современной русской жизни.

Упомянутые в книге В. Кожинов и А. Твардовский считали критический дар более редким, нежели писательский. И сегодня, когда доля книг, посвящённых русской критике, по отношению к колоссальному потоку прозы невероятно мала, мы отмечаем выход книги Ю. Павлова «Критика XX – XXI веков: Литературные портреты, статьи, рецензии» как значительную веху современного литературного процесса. Эта книга – ответ на вопрос: что получится, если быть критиком-профессионалом и в применении своих принципов руководствоваться не полумерами и соображениями минутного удобства, не боязнью непонимания или привычными стереотипами, а быть честным и последовательным до конца, оставаясь самим собой.

Литературная критика 21 век. Ефим Бершин... Ефим ГОФМАН Задачу передоказав(Е.Бершин. «Гранёный воздух») Ефим БЕРШИН. Гранёный воздух. - СПб.: Издательство «Аничков мост», 2016. Я охранял пространство и окно от сновидений и дневного Бога. Бродил по дому, допивал вино, курил у деревянного порога. Как сторож, окликал любую тень, стоял столбом, как печь на пепелище. Но кто-то вечно крался из-за стен и проникал в уснувшее жилище. И выдавал себя движеньем крыл, и сквозняком, и осторожным шорохом. Здесь Бог ночами тоже говорил. Но только шёпотом Стихи эти, выразительные и сами по себе, с достаточной определенностью выявляют некоторые особенности авторского метода Ефима Бершина. Не случайно в его новой книге, озаглавленной «Гранёный воздух», приведенное стихотворение идет одним из первых.«…движеньем крыл, / и сквозняком, и осторожным шорохом»… Присутствие незримой, крадущейся в ночи потусторонней силы обозначено здесь с помощью мельчайших штрихов. Едва заметных, почти эфемерных, но при этом - впечатляющих даже при самом беглом, поверхностном чтении. А слова о Боге, ночами говорящем только шёпотом, порождают ощущение загадки, тайны. Но по мере того, как мы с большей и большей углубленностью вчитываемся в эти строки, упомянутые слова воспринимаются не просто высокой поэтической эмоцией, передаваемой читателю. За ними ощущается основательная работа мысли, авторское стремление постичь суть того, что говорит Бог своим запредельно-тихим голосом. И одновременно ощущается понимание трудности подобного постижения.«Только шёпотом» - а ведь надо же еще суметь этот шепот расслышать, преодолевая активный натиск «дневного Бога», суету обыденной жизни, довлеющей злобы дня. И тем самым еще на один крошечный шаг приблизиться к осознанию проблемы неизбежности существования любого человека на стыке земного и возвышенного. Или, если переформулировать словами Тютчева, «на пороге как бы двойного бытия (здесь и далее в цитатах курсив мой - Е.Г.)».Не случайно Ефим Бершин и себя самого порой представляет посредством подчеркнуто-шероховатого сопряжения двух ипостасей. Предельный контраст между ними обозначен в первом же стихотворении книга. С одной стороны - ипостась обыденная, демонстрирующаяся здесь в нарочито-сниженном виде - как отражение в луже, где человеческое лицо выглядит подобием верблюжьей морды. С другой стороны - ипостась одухотворенная, причастная к вечным, незыблемым устоям, на которых зиждется мироздание - и… с застенчивой самоиронией подаваемая автором через обыгрывание хрестоматийной тирады из пушкинского «Памятника»: «Нет, весь я не верблюд! / Ещё душа под утро / блуждает за окном, отбрасывая тень. / И обещает ночь разливом перламутра / и старый Новый год, и скорый новый день».Неразрывная связь эмоционального восприятия различных сторон существования с напряженными поисками его смысла - эта особенность, характерная в целом для стихов Ефима Бершина, вполне соответствует принципам, на которых строится традиция философской лирики. Той самой значительной ветви российской поэзии, к которой принадлежат и упоминавшийся выше Тютчев, и Баратынский (ау, знаменитые пушкинские слова о нем: «оригинален, ибо мыслит»!). Той самой ветви, влиятельность которой побуждала Мандельштама определять миссию поэта: «мы - смысловики».Не противоречит подобным особенностям творчества Бершина и структура книги. Стихи разных лет и десятилетий расположены не в хронологическом порядке, а по принципу образно-смыслового родства. Даты написания каждой из вещей намеренно не указываются. Подобием несущих колонн, удерживающих общее собрание стихов, выглядят здесь три развернутые композиции: поэма «Millenium», стихотворный цикл «Армения» и - «Монолог осколка», представляющий собой нечто среднее между поэмой и циклом (случаи такого рода в поэзии порой встречаются: взять хотя бы «Alter Ego» Межирова; заметим также, что некоторые части «Монолога» убедительны и в отрыве от композиционного целого - в полном соответствии с общей «осколочной» проблематикой этой вещи, к которой мы еще вернемся). Что же до множества отдельных стихотворений (занимающих в книге наибольшее количество страниц), то они сгруппированы в ряд разделов, имеющих заголовки. Условные названия эти, однако, не воспринимаются привязкой стихов того или иного раздела к некоей единственной строгой теме. Осторожно обозначается лишь примерное образное поле. Но - одновременно - остается открытое пространство для свободных ассоциаций, возникающих в сознании читателя. Мотивы, проявляющиеся в одном разделе, аукаются с мотивами других частей книги. А сквозные тематические линии сборника переплетаются между собой и (самое главное) пребывают в непрестанной трансформации, за которой отчетливо ощущается движение и развитие авторской мысли.Вернемся к образу человека, прислушивающегося к ночному шепоту Бога. Почему приходится прислушиваться, предпринимая для этого немалые усилия? Потому что человек от Бога отъединен, оторван. Более того, кажется подчас, что человек сотворен и заброшен во Вселенную неизвестно зачем. Именно подобное ощущение неприкаянности - один из серьезнейших сквозных мотивов книги Бершина. Побуждающее либо к печальным констатациям: «Господи, я тоже чей-то сын./ Просто затерялся средь осин / в чреве персонального сугроба»; «Я забыт, как на поле боя забытый выстрел / выбирает цель, которой уже не видно». Либо - к горькой мольбе: «Господи, вспомни! // Сам меня выбрал и сам не узнал, / и никогда не узнаешь, похоже». Либо - к высказыванию, носящему характер вполне отчетливого тезиса: И Господь меня не отлучит,обрекая изгнанью и стуже,не затем, что я праведно чист,а затем, что я больше не нужен. Тоскливым ощущением ненужности, пребывания на обочине, на периферии бытия отмечены у Бершина временами не только стихотворные автохарактеристики, но и образы глобальные: «И жизнь калиткой без забора / Скрипит неведомо зачем»; «фигура бесприютного бомжа - / как сгорбленная формула вселенной».В попытках осознания и собственной судьбы, и судьбы своего поколения поэт порой не может уйти от чувства, что почва уходит из-под ног. Показательным в этом смысле представляется вошедшее в книгу стихотворение «Чужие небеса», стержневая составляющая которого - три вариации одного и того же печального признания.«Ты помнишь этот сквер? / Его сегодня нет»… «Ты помнишь этот дом? / Его уже снесли»… И наконец: Ты помнишь тихий Днестр в эпоху листопадаи лодку, что тайком забилась в камыши,и девочек в трико… и мальчиков…Не надо.Не надо вспоминать.Они давно ушли. Казавшийся светлым, простым и ясным мир детских, подростковых лет поэта, прошедших в Тирасполе, канул в бездну. Стабильность этого мира на поверку оказалась обманчивой. Под покровом, создававшим иллюзию безмятежности, - сплошные вопиющие разрывы, барьеры, трещины, пронизывающие всю нашу жизнь, все наше безумное существование.Общим ощущением жестокой дисгармонии пронизаны многие, самые разные строки Бершина. Будь то скорбное признание непреодолимости разлуки с матерью, скончавшейся в другой стране: «Но это небо с этим ливнем / мне не дано соединить». Или манифестарно-емкое: «Мир уже не рифмуется». Или некоторые взволнованные куски того же «Монолога осколка»: Нам, обезумевший от икоты,освобожденный от праведных пут,через разрывы, раскаты, окопыпьяный чертежник прокладывал путь.<…>Мир - геометрия идиота.Нам не дано пересечься уже. Отторжением от сомнительной хаотичности, окружающей со всех сторон, прущей изо всех дыр, обусловлены и реакции поэта на конкретные животрепещущие проблемы нынешней реальности. Будь то суетливая мода на эмиграцию («Пространство - фикция. Оно / к себе притягивает страстно / лишь тех, которым не дано / перемещаться вне пространства»). Или не менее суетливая подмена подлинной духовности всевозможными суррогатами («и люди, словно от ненастья, / в церквях спасаются от Бога»).Или же - общее засилье симулякров, обусловленное распространенной на сегодняшний день склонностью многих людей создавать вокруг себя ореол ложной значительности, конструировать претенциозные образы собственной персоны, умело драпирующие серую, заурядную суть. Не случайно заметные, обширные куски поэмы «Millenium» посвящены назойливому мельтешению масок. Снующие по темным улицам Гамлет и Лир, Гея и Гесиод здесь - всего лишь химеры, прикрывающие отсутствие истинного человеческого лица.Этот маскарад воспринимается как апофеоз фальши. И выглядит вполне закономерной частью общего сумрачно-фантасмагорического образного мира рассматриваемого сочинения, имеющего показательный подзаголовок «Поэма Распада». Именно его - распада - мелодию играет здесь таинственный нищий-трубач, «аккомпанируя судьбе». И уже сами по себе эти звуки ощущаются в контексте поэмы отзвуками всамделишных - отнюдь не карнавальных и не игрушечных! - труб Апокалипсиса. Эпиграфом из него открывается «Millenium» - и это в данном случае симптоматично.Кульминационный момент поэмы - в своих странствиях по ночной Москве герой-поэт и его таинственная муза в черных одеждах набредают на кабак, где идет игра:Там из раскрытого окнаблевал герой гламурных оргий.И на груди его Ценагорела, как почётный орден. И далее - гротескный парафраз на мотив пушкинского «Гимна Чуме»: «Итак, хвала тебе, Цена! - / Чума ухватистого века»… Дух не просто продажности, но - запредельной одержимости материальными, рыночными ценностями, захлестывающий современную цивилизацию, осознается в поэме как эпидемия, как подобие опаснейших болезней, одолевавших человечество в минувшие века. И - как благодатная почва для непрестанного, вечного разгула Зла. «Они ещё, случается, нежны, / Зато всё лучше бьют от живота»; «Предательство оплачено сполна. / Иуде не осилить эти суммы. / Они разумны, Господи! / Разумны! / И в этом суть. / И в этом их вина…»Впечатляюще отражаются в стихах Бершина обличья, которые может принимать Зло. Будь то вспышки этнической и конфессиональной нетерпимости («Гуляет Иудейская война / по переулкам Старого Арбата»; «Как дружно иудей и славянин, / погромщики, погрязшие в пороке / <…> и праведник на медленном осле, / и стражник из садов архиерея / уже сошлись в едином ремесле, / готовя крест заблудшему еврею» - то есть, Христу). Или ситуация, по мандельштамовскомувыражению, «крупных оптовых смертей» - непрекращающейся перманентной бойни, чреватой перерождением в некий тотальный абсурд. Масштабная его демонстрация занимает немалое место в «Монологе осколка», где опыт непосредственных впечатлений (как журналисту Ефиму Бершину довелось заниматься освещением военных действий в «горячих точках» бывшего Советского Союза: в Приднестровье, Чечне) переплавлен в трагические обобщения, тревожно подсвеченные всплывающим образом античного бога войны: Одна вина конкретна.И войнаконкретна, как конкретны пятна кровии небом продырявленные кровли.Сквозь них пока не хлынула вода,но виден Марс в своей нелепой ролиРождественской звезды. Покуда целнесчастный снайпер и тасует лица,он взят уже другими на прицел.Меж снайпером и целью нет границыв стране, где выстрел - средство, а не цель.И цели нет.Она нам только снится… Иными словами (как говорится в том же «Монологе»): Будут прямые дружить на кресте,будут гвоздями пронизывать руки,будут, свистя, возвращаться на кругипули в свирепой своей наготе. Безысходности подобных выводов вполне под стать и символический пейзажный ряд, характерный для многих стихов Бершина. Это - и обилие осенних листопадов и дождей (не случаен в этом смысле рефрен одного из стихотворений книги: «Я - поводырь дождя»). И августовский яблокопад, знаменующий собой переход от лета с его теплом и солнцем к неизбежным суровым холодам (заметим, что этот образ из стихов Бершина мало общего имеет с известным «Яблокопадом» Вознесенского, и выглядит по отношению к нему подобием сознательно-пасмурной постмодернист-скойантитезы). И печальная картина надвигающейся зимы: «там, где между небом и землёю / нет границ и обнажилось дно, / снегом, словно белою золою, / прошлое уже погребено». Мир, предстающий в процитированных стихах, пребывает в стадии заката, в режиме оледенения и тления - и реакцией на распад и кризис воспринимаются строки, на первый взгляд, представляющиеся загадочными: Если можешь, начинай сначалаэту жизнь.А я начну - с конца. Почему же «с конца»? Потому что - с ощущения непоправимости образовавшегося мирового расклада. С ощущения безнадежности попыток вновь, с начала, переигрывать те самые варианты существования, которые уже выявили свою исчерпанность. С понимания необходимости подняться на другую качественную ступень осмысления собственной жизни и общей ситуации, в которой все мы волею судеб оказались. Подобно тому, как это происходило в знаменательный исторический переходный период двухтысячелетней давности, с которым ассоциируется у Бершина сегодняшнее переломное время.Показательным представляется стихотворение, где улицы нынешней Москвы уподобляются одичавшему Иерусалиму времен царя Ирода, а лирический герой-одиночка («юродивый, дурак, потомок пилигрима») сознательно стремится дистанцироваться от существующего порядка вещей. Он творит молитву на уход. То есть, на перемещение в принципиально иную атмосферу. Или - если осмысливать ситуацию в категориях евангельского хронотопа - «в блаженный Вифлеем, // где сеном дышит хлев, / и путь ещё не ясен, / и гонят пастухи покорные стада, / и жертвенным быком у изголовья ясель / под самым потолком беснуется звезда».Изгойство, отщепенство, содействующее отстаиванию высоких ценностей, может быть, как мы знаем, не только персональной позицией. Немалый ряд исторических прецедентов показывает, что подобным путем шли в определенные эпохи целые народы - и обстоятельство это с достаточной предметностью отражено в цикле Бершина «Армения».«Ревёт аэропорт. Я выставлен за двери, / как ты - за Арарат», - невесело восклицает поэт в конце цикла, уподобляя свою ситуацию участи маленькой страны, тяготеющей к христианской цивилизации, но волею судеб очутившейся в отрыве от ее мировых центров. Вдалеке, на отшибе, «в задушенном кармане раскормленной горы»… Ассоциация, кажется, достаточно обоснованная. Не менее обоснованна и параллель с судьбой другого народа-скитальца: «Армения - сестра пустынной Иудеи / по небу и Отцу» (в этом случае, как и во многих других, Бершин, похоже, идет по стопам Мандельштама).Но его поэтическая оптика работает и на уровнях, требующих по-особому пристального всматривания.Взять хотя бы образ осколка, предстающий в уже неоднократно упоминавшейся и цитировавшейся нами программной композиции Бершина. Природа этого образа - амбивалентна. С одной стороны - подобие ужасающей нормы сегодняшнего существования. Кусок металла, пули, боевого снаряда, символизирующий начало смертоносное, нацеленное на всеобщее уничтожение («Ты прости, / если я в тебя не попал. / Ты прости, / если я ещё попаду»). С другой же - решительное отклонение от этой нормы. Мельчайший элемент, являющийся единственным прочным, не поддающимся разрушению началом в донельзя катастрофичном нынешнем мире. Элемент этот - личность, ее внутренний стержень.Вспоминается с виду парадоксальное суждение, высказанное Ефимом Бершиным на недавнем, Седьмом международном конгрессе «Русская словесность в мировом культурном контексте»: в эпоху осколков нельзя быть стеклом, нужно быть осколком(!), иначе уничтожат. Иными словами, принципиальный отказ от готовности быть частью того или иного бездумного массового потока, установка на предельную независимость позиции воспринимается поэтом не просто как сознательный нравственный выбор, но как необходимое условие духовного выживания.Рельефным отражением подобной идеи является притчеобразное шестое стихотворение из «Монолога осколка», строгое по своей интонации, собранное и точное по образному ряду: Я встал меж ними,где дышаливоронки струпьями огня.И с двух сторон они решали,Кому из них убить меня. Но не решили.Солнце село,изнанку леса показав.Я спутал логику прицела,Задачу передоказав. Самостоятельный поступок трактуется здесь поэтом как предоставленный человеку шанс выявления своего места в мире. Как возможность осознания себя в качестве одухотворенной индивидуальности.Или - как свой, незаемный способ решения предельно важной, насущной жизненной задачи. Как собственный метод доказательства универсальной теоремы духа - и не случайно подобная метафора возникает в стихотворении, посвященном выдающемуся философу Григорию Померанцу, чья фигура для Бершина является серьезным ориентиром (равно как и фигуры крупных поэтов - Инны Лиснянской, Юрия Левитанского, Бориса Чичибабина, которым адресован ряд стихотворных посвящений книги; равно как и фигура замечательного писателя Андрея Синявского, которому посвящен ряд проникновенных страниц автобиографического романа Бершина «Маски духа»). «Я - один. / Ваши корни - в земле. / А мои - в небе»… Именно этими словами завершается цикл «Монолог осколка». Но проступающая в них принципиальная неготовность покориться гнетущей обезличивающей серости, царящей везде и повсюду - отнюдь не единичный у Бершина случай. По своему пафосу эти строки перекликаются с еще одной программной вещью поэта - триптихом «Человек параллельной эпохи», где плодотворная высота устремлений обозначена с неменьшей определённостью: «выковыривать душу из тела, / словно зёрнышки из миндаля».Да и во множестве других стихотворений, вошедших в книгу «Гранёный воздух», ощущается присутствие того же смелого авторского посыла, той же готовности «скользнуть внезапно, как за катет, / за грань истерзанного мира». Иначе говоря - сбросить груз бездумно затверженных догм и нормативов. Прислушаться к голосу собственной совести. Заново, со всей свежестью восприятия прочувствовать и осмыслить значимость сохранения и поддержки духа любви, милосердия, человечности - в окружающей действительности и в каждом из нас.«…Контрабас,/ контраболь,/ контрапункт/ приглушенного грехопаденья…»Сознательные и бессознательные отсылки к сакральной цифре три в книге «Гранёный воздух» отнюдь не случайны. Будь то уже упоминавшееся наличие в ней трех обширных композиций. Или возникающий в седьмой части цикла «Армения» троичный фонетический образ знаменитого озера, пропущенный: а) сквозь призму реальности - Севан; б) сквозь призму искусства - Сезанн; в) сквозь призму чуда - Сезам.Вот и в данном случае три слова, схожие по звучанию, несут весьма существенную символическую и смысловую нагрузку. Перед нами - подобие троекратной попытки определить: что же представляет собой по сути высочайшая и священная первооснова бытия, на языке различных конфессий именуемая Богом?Контрабас - то есть опора, подобная музыкальному инструменту, низкие звуки которого служат фундаментом оркестрового звучания. Контраболь - то есть утоление боли души, утешение в страданиях. Но в первую очередь - контрапункт (противосложение). То есть - в соответствии со значением конкретного музыкального термина - подобие второго голоса фуги. Накладываясь на ее изначальный, первый голос он в то же время предельно контрастирует с ним, служит ему противовесом.Точно так же духовные ценности и идеалы служат противовесом изначальному несовершенству жизни. Альтернативой тому, что в Книге Бытия трактуется как грехопаденье, как изгнание из Рая. А соответственно, именно они - идеалы и ценности - побуждают воспринимать и свободный человеческий духовный рост, свободную тягу личности ввысь как движение вопреки, наперекор, против течения.

Я изучаю разные многие темы о нашем обществе и его метаморфозах. Вот интересная тема - критика и мнение в условиях 21 века. Интересно, что в ней есть и правда и неправда, причем именно одно и тоже высказывание, не его отдельные элементы, а оно все вместе является правдой и неправдой одновременно, в условиях, когда право на высказывание получили вообще все члены общества.

Убермаргинал (это такой ник одного человека, живущего в Калифорнии, известного в определенных кругах, в которые я не вхож) о русских писателях (мат и вводные слова я вырезал, это запись разговора с видео):
"Илья Масодов, который написал,"Мрак твоих глаз", "Тепло твоих рук" и так далее, великий русский писатель современный, который, к сожалению, аноним, а может быть, и к счастью. Про него часто пишут, мол, Масодов - это не просто псевдоним, а это собирательное имя, как Козьма Прутков, Сократ Платонов, - это, на самом деле, Мамлеев, Сорокин, Довлатов, типа МаСоДов, как бы, Мамлеев-Сорокин-Довлатов. Но понимаете, в чем проблема, проблема в том, что ни Мамлеев, ни Сорокин, ни Довлатов писать, как Масодов, никогда не могли и не могут. Мамлеев умер и Довлатов тоже, насколько я понимаю. Но никогда у них такой строки гениальной не было. Никто из этих троих не смог бы написать "Мрак твоих глаз". Они в плане именно составления художественной строки - они бездарные абсолютно. Мамлеев мог бы придумать образы, которыми пользовался Масодов. У Мамлеева хватило бы на это, в принципе, такой особой мрачной эстетики, если бы "Шатуны" прочитать, да? Сорокин - может быть, хотя это уже не его стилистика, потому что там про говно, по сути дела, ничего нет. Довлатов - это просто какие-то анекдоты про пердуху. Я не знаю, как это можно литературой вообще считать, в принципе. Даже если взять литературу чисто 20-го века. В 20 веке были Чингиз Айтматов, были... Шукшин, был этот, как его звать, "Зияющие высоты", как его звать-то, логик который, которого выгнали из совка еще, вылетело из головы, Зиновьев, Зиновьев был, и так далее. То есть сколько писаталей! Но признание настоящее имеют Солженицын, Довлатов. То есть были реально ориганальные люди, да? Которые писали оригинальные вещи, да? Зиновьев, Шукшин, Айтматов, Мамлеев - если вам совсем андерграунд нравится. Но популярность имеет Довлатов."

Вот такое мнение. В нем правда и неправда. Одновременно и в одном месте.

PS Кстати, я прочитал сборник рассказов Масодова 15 лет назад. И он произвел на меня большое, сильное впечатление, глубокое. Но потом у меня начался бурный роман с постмодернизмом. Сорокина всего прочитал и дальше все в онгоинге читал. Постмодернизм - да, было бурно, моя брошенная девка. Сейчас интересно - зашел бы мне Масодов романами или нет.